На бобровых тонях

Кусты, правда, небольшие, хилые. Липняк кой-где растет, орешник, но не густой и орешник-то… Проскочили мы, значит, это место, смотрим — все овечки целы. Рады, не верим даже, что все так обошлось… Тут нас и нагнал Федонька. Глухой он был на одно ухо, седой весь — постарше, чем я теперь… Ты вот, Герасенок, — по-своему назвал он меня, — спроси у своего батьки, он тебе скажет, что Федонька еще какой-то дальний ваш родственник. Жил он на краю деревни. Моя и его хата стояли рядышком, стреха к стрехе… Вот он подбегает к нам, Федонька этот, слова выговорить не может, в страхе весь, показывает руками на кустарник. Мы глянули туда, а там — знакомец наш, волк! Вышел, это, из кустов, стал и глядит в нашу сторону. Бежать вслед не решается — деревня ж рядом, хаты видны… У Федоньки борода дрожит, ноги подгибаются. Он и рассказывает нам: «Д-драл я, значится, л-лыки, как вдруг кто-то и-и ка-ак м-махнет с разгону через меня!.. Глянул я из-под руки — аж вот т-такой волчище! — и показал рост. — Ладная зверина! Сбить, конечно, хотел меня с ног, чтоб легче душить было. Пастью только — щелк! А ежели бы не промахнулся, то и схватил бы меня за горло…» Тут я и говорю Федоньке: «Да вона же он, тот волк стоит! Какой же он волчище? Маленький волк, молодой, глупый еще…» Федонька огляделся, успокоился. Как только дрожь в коленках поутихла, погрозил волку кулаком: «Попомнишь ты у меня, негодник!..» А минутой позже начал жалеть зверя: «Голодный, видать, бедолага, коли на человека кидается… Пусть бы и унес чью-либо овечку… Моих-то здеся все равно нету…» — Лаврен улыбнулся, обвел нас своим прищуренным взглядом и, крякнув, сел у костра, как раз напротив меня.

Тут я и не удержался, потому как историю эту тоже знал. Совсем и не Федонька лыки драл в кустарнике, а сам Лаврен. Овец пас не Лаврен с братом, так как у него не было брата — он умер еще маленьким, а мой отец со своим старшим братом Филиппом.

— Дед Лаврен, — говорю я, — это ж вас волк за овечку принял. Вы как раз в кожушке были, согнувшись, вот он и сиганул…

— Так ведь я и говорю: сидел, это, спокойненько, лыко драл, а он и бросился, разбойник… До смерти напугал, чтоб ему пусто было! А тогда стал, это, и хоть бы хны: смотрит, нюхает — ловит, значит, овечий запах да все на дыбки изловчается стать, чтоб подольше овечек видеть…

Тут я снова проговорил:

— Дед Лаврен, вы же тогда батьку моего просили, чтоб он поскорее ружье из дому принес. «Беги, Граська, по ружье, а то мой топор в липняке остался… Прогнать надо волка подальше в лес» — вот как вы говорили. Разве неправда?

— Ну, правда. Говорил, а что? — Лаврен насторожился, вытаращил глаза и, вскочив, спросил: — Постой-ка, милок, а ты откуда все знаешь? Никак, батька рассказал, да?

— Он. Все рассказал.

— Ну и молчал бы уж, коли знаешь. Пусть бы эти оболтусы слушали, — скосил глаза на Лодика и Митьку, насупился. — Ну, скажем, я старик, с меня и спрос невелик, а вы ж хоть бы учились хорошо… Так нет, остались опять на другой год, значится? Это ж сколько вам, сердешные, годков-то понадобится, чтоб десятилетку осилить, а? — Он засмеялся: — Глядите, хлопцы, чтоб вас еще на третий год не оставили в четвертом классе. Вот будет! А там же, в пятом классе, говорят, еще трудней — там дроби какие-то… Не верите, то вот он вам пусть скажет, — показал рукой на меня. — Он небось в шестой перешел уже, а вы вряд ли выкарабкаетесь…

Лаврен докурил самокрутку, бросил окурок в костер.

— А к табаку-то зря с малолетства присосались. Теперь уж вам и не отвыкнуть… Это такая зараза, табак-то, не приведи бог! От него трудно избавиться… Отрава, яд… — продолжал Лаврен, а Митька с Лодиком слушали его и улыбались. — Бездельники вы, лоботрясы! Нам, когда я таким был, не давали спуску. И школ, скажу я вам, тогда не было столько, чтоб всем учиться… Вы вот у родителей своих спросите, пусть скажут, как они учились. Ого-о, теперича красота, а не жизнь!..

И правда, вечером мне отец рассказал про свою учебу, про первую и последнюю свою учительницу…

— Наставница, казалось, одно только и знала, что книжки… Сколько их у нее было!.. Да все с рисунками, все в твердых, матерчатых переплетах. Красивые и, должно быть, интересные книги… Школа была в Демидовой пятистенке, что стояла на отшибе, над самой Закорчмой — не речка, а, скорее, заболоченный овражек с водой наподобие чая…

— Какого это Демида? — спросил я. — Не того ли, что в Черикове живет?

— Его, конечно… — подтвердил он мою догадку. — Тогда ж Демид только женился. Лесником как раз был, вот и отбухал себе просторную хату-светлицу, и, значит, место для школы нашлось. А в Ходоров он потом уже переехал, когда землю получали. И уже после войны в Черикове осел… Так вот, мне наставница и советует: «Тебе, Герась, учиться надо. — И говорит так, чтоб мой батька слышал. — Ты, вижу, и книги любишь, а их мало любить — их читать надо…»