На бобровых тонях

— А после ты еще и на какой-то маленькой играл… В пост же нельзя танцевать — грех. А как раз вербное воскресенье было, и я в Пропойск ходила. Девка ж — наряды нужны. Вот и ходила, чтоб юбку какую да кофту к пасхе купить. И так ногу натерла — тут вот, на пятке, мозоль здоровую намяла. И на́ тебе — вечеринку хлопцы устроили… Чую, и Дзюбкарь мой там. — Мать смеется: — Давно уже, Грасичка, не называла тебя так… Когда все то было… Ох, годы, годы… Летят как быстро!

— Мама, а почему Дзюбкарь? — спросила Надя. И к отцу: — У тебя ж, тата, нос был нормальный до войны, правда?

Я хотел ущипнуть Надю, чтобы она тут же замолчала, перестала про нос: у отца, конечно, до войны был красивый нос…

— За что Дзюбкарем мать меня называла? — заулыбался отец. — Шлем я солдатский носил… Островерхий такой, с клювиком.

— Буденовка это, а не шлем, — сказал Женя.

— Правильно, буденовка. Но и шлемом называть можно… Вот поэтому-то мать и прозвала меня Дзюбкарем. А в тот вечер особенно старалась. Чуть что: «Не подходи, Дзюбкарь!» Все веселятся, пляшут, а ее завидки берут, она и недовольна. Я раз к ней подступился, другой, а она все свое: «Отстань, Дзюбкарь!» Тут, вижу, Акулинка смеется — услышала, значит. А потом и она зачастила: «Дзюбкарь!» Была такая Акулинка, на краю Малиновки жила. Косоглазая рохля, с буклями на голове. И когда она успевала накручивать свои букли… Ага, гляжу, Ева моя рассердилась — заковыляла домой, не усидела!

— Да не так же все было, не так! Очень я там слушала, что твоя Акулинка говорила, — начала оправдываться мать. — Я станцевала польку, а нога так разболелась, что хоть плачь! Махнула рукой на танцульку — и домой. До Марьи дохромала, села возле окна, гляжу, как люди ходят. Сама себя прокляла, что пошла на ту вечеринку… А за мной, помню, увязался Коля Марковичев — выпивши был — и всю дорогу надоедал. В женихи все набивался, спрашивал: «Почему бы тебе, Ева, за́ меня замуж не выйти?..» Убежать от него я не могу — нога болит. Услышала Марья, что не Граська со мной, подошла и отогнала его… А как нога тогда болела, вовек не забуду. И чего только не делала — даже лягушку прикладывала…

— Мама, а зачем лягушку? — заволновалась Надя.

— А лягушка холодом своим боль снимает.

— Ай, мама, пусть бы она жила, лягушка… — Надя готова была расплакаться — так жалко ей стало лягушку.

Отец снова возвращается к начатому раньше разговору:

— Акулинке той, косоглазой, я потом такое подстроил, что она и про танцы забыла… — Отец курил и улыбался.

— Слушайте вы его… Вот уж хвастун! «Подстроил»… Тебя же, сказывали мне, видели с ней! Что, детям стыдно признаться? «Косоглазая»… Не верьте вы ему — она ведь совсем не видела ничего, покуда очки не купила… A-а, кудри запомнил?! Да ты признайся уж, что млел по той своей Акулинке. Тебе она небось каждую ночь снилась, а теперь говоришь… А как же он, голова, поступил… Даже стыдно детям сказать: подговорил ребятню, а те в ее пуховую шапочку конских катышков накидали…

— А та Акулинка маленькая была? — снова спросила Надя.

— Нет, деточка, не маленькая — невестой была. Такая вот, как Валька Мишурова, как Нина наша. Ладная была. — И к отцу: — Ну разве так шутят?

— А ей давно хлопцы собирались санки подкинуть… Чтобы не форсила, одевалась как все. А то шапочку! Даже теперь редко кто в таких шапочках ходит… Модница была — не подступись. Все по-городскому старалась слово ввернуть: «что» да «кто». А сама в няньках не усидела в городе. Вытурили — детей била…

— Вот-вот! — смеется мать. — Вот на ней и надо было бы тебе жениться. Акулина накрутила бы тебе кудри. При ней бы ты пикнуть бы не посмел! А я что — робкая… — Мать немного помолчала. — Я ведь так и не досказала про свою ногу… И надо же, один раз поплясала и чуть без ноги не осталась. А теперь пляшут и ни поста, ни черта лысого не боятся…

НЕОЖИДАННОЕ ПИСЬМО

Его принесли как раз под вечер. Было оно адресовано отцу. А дома у нас так заведено: если пришло письмо, то читается оно обязательно вслух — чтоб слышали все, и обязательно, чтобы слышала мать. Отец, конечно, читать и писать умеет, но распечатывает письма не он, а кто-нибудь из нас, детей, — кто окажется под рукой. Он же и письмо читает, а случалось и так, что никого из нас не оказывалось дома, тогда мать забирала письмо и шутя шпыняла отца:

— Тоже мне грамотей нашелся!.. Окончил полкласса всего, шевелить научился губами — и уже не подступись, переписку ведет… Придут дети, вот мы и поглядим, от кого письмо. Может, знакомая какая пишет, недаром хвост трубой держишь…

На этот раз письмо прямо от почтальона попало в мои руки. Отца не было дома, он уже ушел на ферму сторожить колхозное стадо. И я спрятал письмо за пазуху: может, важное что, срочное — занесу сейчас же отцу, пусть прочтет.

— От кого письмо? — вышла вдруг из огорода мать. — Батьке?

— Из Славгорода… от Михалькова, — ответил я, потому как на конверте значился обратный адрес.

— Прочитай, — сказала мать коротко.

— Так это ж батьке пишут.

— Прочитай. — И мать подступилась ближе.

Я начал читать. Знаю: нехорошо, но что поделаешь.

— «Герасим Андреевич!