На боевых рубежах

Радости мало. Дворики залиты водой, она проникла и в сооружения. Маскировочные каркасы совсем провалились и требуют срочной замены, пулеметные столики заржавели, насосы «Красный факел» не работают, как и вентиляторы. За весь день нигде не встречаем сторожевых дозоров. Да и где встретить, если их всего 20 человек на весь УР, и те в большинстве старики, инвалиды.

Зато на командном пункте в Святошино настоящий рай. Глубоко в подземелье все залито электрическим светом, тепло, мягкие кожаные кресла, диваны и большие письменные столы, обитые черным дерматином, есть даже чернильные приборы, пепельницы.

— Неужели мы так бедны, — спрашивает Ангелович, — что не можем нормально содержать наши УРы? Это же черт знает что такое! Сотни миллионов истратили, и что же? Я, помню, еще ребенком был, когда здесь начали строить эти сооружения. Бывало по целым дням с мальчишками гоняешь по Святошинскому лесу, а по просекам — машины, подводы, груженные щебнем, песком, лесом. Все идут и идут, и, казалось, конца им никогда не будет.

Женя достает коробку папирос «Киев», закуривает и угощает меня.

— Не думаю, что это из-за отсутствия средств отказываются от сохранения старых УРов, — говорю я. — Видимо, считают, что они теперь уже не нужны.

— Не может быть, — возмущается Женя. — Это самообман. Наши укрепленные районы — прекрасные оборонительные рубежи, и их нельзя забрасывать. Оборона должна быть теперь глубокой. А Киевский УР? Разве можно найти лучшее предмостное укрепление. 

Кажется, сама природа за нас об этом позаботилась. Что же, прикажете консервировать, землицей засыпать?

— Я вам, Женя, этого ведь не говорю. Чего вы так раскипятились?

Ангелович постепенно остывает и уже почти спокойно говорит:

— Не сдавайтесь, товарищ начальник! Требуйте отмены консервации и средств на поддержание жизни наших укрепленных районов. Либо мы это сделаем, либо, вот увидите, вспомните потом меня, будем крепко биты за эту нашу беспечность.

Война началась

Утро 22 июня 1941 года... Нехотя открываю глаза и никак не могу понять, почему меня подняли в такую рань. Будильник показывает только седьмой час. Жена прильнула к окну. Она уже совсем одета, и только незаплетенные косы свидетельствуют о какой-то поспешности.

— Почему ты не спишь?

— Скорее, скорее иди сюда! Не слышишь разве?

Вскакиваю с постели и подбегаю к окну. С улицы доносится тревожный гул сирен и отдаленный рев паровозов. У всех калиток стоят женщины в противогазах и белых нарукавниках с красными крестами. Максим, наш дворник, теребя свою большую рыжую бороду и жмуря глаза, смотрит куда-то ввысь. Над западной окраиной города видны разрывы зенитных снарядов.

— Что это? — спрашивает жена.

— Ах, да, сегодня ведь воскресенье, и Осоавиахим, видимо, проводит учебную тревогу.

В комнату без всякого стука врывается соседка Марья Михайловна, вся в слезах.

— Что с вами? Что случилось?

— Только что бомбили... немцы... война...

Не договорив, Марья Михайловна убегает.

Война началась.

Годами мы подготавливали себя, чтобы не страшась встретить ее. А она вот пришла неожиданно и, взмахнув своими огромными черными крыльями, омрачила нашу жизнь.

Мы молчим. Минута, пять, десять... Нарастает непривычный гул самолетов, продолжают стрелять зенитки. Подхожу к шкафу и достаю свое новенькое снаряжение.

— Пора в штаб.

По пути встречаю Ангеловича.

— Нет, этого не может быть, — слышу я его взволнованный голос. — Мне кажется, что это ошибка. Какой-нибудь инцидент, провокация... Неужели война?

— Какие могут быть сомнения. По радио уже передавали.

Мы попадаем в зону падающих осколков от зенитных снарядов и укрываемся под первым попавшимся балконом. Немецкие самолеты кружат высоко над городом и центра пока не бомбят. Их цель — железнодорожный и цепной мосты, но там сильный заградительный огонь.

Дежурный по отделу инженерных войск встречает нас на лестнице и отчитывает:

— Где вы пропадали, работнички? Все уже собрались, ждут с минуты на минуту Ивана Евменьевича Салащенко, а вы... Даже девчата, наши чертежницы, и те давным-давно прибежали с пляжа. Машину только зря на поиски за вами угнал.

— А откуда ждут Салащенко? — виновато спрашивает Ангелович.

— Он у члена Военного совета. А вот Ильина-Миткевича мы совсем из виду потеряли. Командующий требует его к себе в Тернополь, а мы его не можем найти. Связь с Рава-Русской прервана. Говорят, этой ночью Ильин-Миткевич должен был находиться там.

Подходит старший инженер Гусаков. Как всегда, он чисто выбрит, наодеколонен.

— Слыхали? Немцы сегодня разбомбили наши аэродромы от границы до Киева. Все самолеты сгорели. Ильин-Миткевич попал в плен, Прусс ранен.

— Кто это вам такую чепуху нагородил?

— Как чепуху! — возмущается Гусаков. — Я только что сам видел в городе одного шофера, он сегодня прибыл из Житомира, а там ему сообщили...

— ОБС, — зло бросает дежурный, и по его усталому лицу скользит улыбка.

— Как вы это выразились, товарищ капитан? 

— ОБС — одна баба сказала, — уже совсем сердито повторяет дежурный.

Мы все смеемся. Гусаков что-то лепечет и, сконфуженный, поспешно уходит из кабинета.