На боевых рубежах

— Салащенко идет! — кричит кто-то.

Мы бежим в проектную, где назначен сбор.

— Смирно! Товарищ заместитель начальника инженерного управления... — Дежурный рапортует четко и громко. Его уверенный, спокойный голос слышен далеко и действует ободряюще.

Живые глаза Салащенко потускнели, лицо почернело. Он осунулся, видимо, очень устал.

— Штаб округа получает отрывочные оперативные донесения, — тихо говорит Иван Евменьевич. — Упорные бои идут сейчас по всей западной границе. Особенно жаркие схватки ведут наши пограничники и уровские части в районах Владимир-Волынского, Устилуга и Перемышля. С некоторыми укрепрайонами связь прервана, и трудно сказать, что там происходит. Вывели ли из-под удара строительные батальоны, рабочих и машины? Хочется верить, — голос Салащенко заглушают сильные взрывы и звон оконных стекол, — что и Горбачев, и Прусс, и Тимофеев, и другие наши инженерные начальники приняли меры. Что и где мы будем строить — неизвестно. Пока всем оставаться на своих местах. Я вижу, девушки начали стекла на окнах оклеивать. Это хорошо. Надо еще срочно подвал привести в порядок и щели во дворе отрыть.

Салащенко вместе с Ангеловичем уходят на узел связи. Женя пожимает мне руку и просит передать его Жён, чтобы она не волновалась.

Проектный зал пустеет. Все расходятся без обычного шума. Девушки снова взбираются с белыми бумажными лентами на подоконники и, ободренные похвалой начальника, принимаются за прерванную работу. Какой-то капитан достал новенький саперный трассировочный шнур и приглашает всех во двор на разбивку окопа.

— Подумаешь, окоп! Все равно этим не спасешься, — хнычет Гусаков.

— А мы и не собираемся погибать, — на ходу бросает ему в ответ белобрысый капитан.

Поздно вечером с разрешения дежурного отправляюсь домой. Город впервые погружен в темноту... Безграничная глубина украинской ночи и холодное свечение звезд.

Изредка пробегают трамваи. Они наполовину пусты и освещены тусклым синеватым светом.

Кто-то потянул меня за руку. Оборачиваюсь — Аралов.

— Паша, дружище, откуда?

— Неважно откуда, а ночевать направляюсь к тебе.

Дежурный говорит: «Побыстрей шагай, нагонишь, только-только ушел».

Идем молча. Луч прожектора, словно маятник, шарит по небу, но в воздухе тихо.

На перекрестке высокий милиционер в плащ-палатке проверяет документы. Слышен его бас:

— Товарищко, покажить свий пашпорт.

— А если у меня нет с собой документов? — раздается из темноты звонкий девичий голос.

— Ходи пидийдить ближе. Я подивлюсь на ваше обличя.

— Ха! ха! ха! — дружный смех на всю улицу.

— Молодцы девчата, не унывают! — восклицает Аралов. — А то сидел вот у Салащенко и совсем заскучал. Понимаешь, идет совещание. Салащенко инструктирует нас. Волнуется, конечно, нервничает, а тут вбегает запыхавшись какая-то пожилая женщина в старомодном костюме, и сразу в крик и плач: «Что мне делать с гардеробом, в нем мундиры генерала».

Салащенко с возмущением крикнул ей: «Уходите! Люди воюют, кровь проливают, а вы пришли сюда голову морочить со своим гардеробом. Честь, честь генерала, вашего мужа, надо оберегать, а не тряпки, проеденные молью».

Не раздеваясь, мы укладываемся на тахту. Где-то стороной проходит немецкий бомбардировщик. Его прерывистый гул долго не дает нам уснуть.

* * *

Возле здания инженерного управления необычное оживление. Укрывшись под зелеными роскошными кронами каштанов, стоят машины. Их много, и все нагружены всевозможными домашними вещами. Много тут женщин и детей. Лица у них так запылены, что узнать кого-либо почти невозможно.

Аралов показывает на одну из машин.

— Видишь женщину с перевязанной рукой — это жена Горбачева. Рядом с ней — разве не узнаешь? — сидят Степанида Сильвестровна и Анка Мелентьевы... Да, там, на границе, тяжело нашим. Первые немецкие снаряды, видимо, застали их в постели.

Прохожие останавливаются и смотрят на это печальное зрелище.

Кое-кто подходит поближе, расспрашивает, но долго никто не задерживается. Все спешат: одни с повестками в военные комиссариаты, другие в свои учреждения, а третьи в продуктовые магазины, занять место в длинном хвосте очереди.

Воздушные тревоги и назойливый голос диктора стали мало тревожить киевлян. Переполненные несколько дней назад убежища и подвалы начинают пустовать.

Сквозь толпу, запрудившую вестибюль и почти весь коридор, протискиваюсь в кабинет Салащенко. Но едва я распахнул дверь, как с радостными возгласами набрасываются на меня Геня Лосев, Саша Фомин и Миша Чаплин, которого никак не ожидал здесь встретить. Больше всех шумит Лосев.

— Разрешите представить, — говорит он, держа за руку Мишу, — руководящий товарищ из центра.

— Да, да, — подтверждает важно Чаплин, — я сегодня из Москвы на «Дугласе» прилетел. Проверить надо вас, как воюете.

— Друзья! — восклицает Аралов. — Мы еще воевать и не начали, только собираемся, а инспектор уже тут как тут. Люблю четкость.

— И письма любишь получать?

Чаплин достает из левого кармана гимнастерки небольшой голубоватый конверт и отдает его.

— Какая радость! — восторгается Лосев. — И кто бы это ему мог писать, да еще в таком конверте и в такое время.