На большой реке

Он стал думать о доме, но вдруг вспомнилось, что его ожидают слезы Светланы и упреки Натальи Васильевны. Настроение стало еще тягостнее. Не будь он в такой усталости, он легко, добродушной отцовской шуткой, обычной, ласковой, «покаянкой», перед Наташенькой потушил бы эти семейные недовольства, и сели бы все преспокойно за стол да и отпраздновали бы медалистку. А сейчас он чувствовал, что может взорваться и от жалобного голоса жены, и от этого сухого блеска обиды в ее глазах, и от любой гневной выходки Светланы. Он пошел еще медленнее, словно прогуливаясь.

Субботний вечер чувствовался. На улицах стояла непривычная тишина, не видно было ни грузовиков, ни прочей грохочущей на гусеницах и на колесах техники.

Пухлые пески спокойно остывали. Солнце закатывалось. Начиналось гуляние. Вот, ведомые гармонью, шли стенкою посреди улицы и чуточку отстав от гармониста староскольские девушки. Все были с перманентом и в одинаковых коротких, зеленого цвета, лоснящихся, словно спина майского жука, платьях. У всех почему-то одна рука была опущена, а другая напряженно вцепилась в ледериновую новую сумочку.

Пропуская их, он невольно вслушался в то, что они пели, и как-то сразу потеплело на сердце. «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит...» — пели девушки. Вот и привычный поворот за угол... Перед ним неторопливо и важно шел голопузый мальчуган лет пяти-шести, с косой лямкой через плечо, державшей штаны. Слегка оттопыренные уши надежно поддерживали на голове отцовскую кепку. Он тоже что-то тянул, пел.

«Ишь ты! — подумал Бороздин. — И этот загулял! А ну, интересно, что он тянет?»

Мальчуган уныло и протяжно пел все одни и те же слова:

Ох, как бы дожить бы
До свадьбы-женитьбы!..

— Ах ты, негодный!.. — рассмеявшись и уже вовсе повеселев, прошептал Бороздин. Он догнал мальчика, наклонился к нему и, ласково потрепав его по спине, сказал: — Доживешь, доживешь, брат, не горюй!.. Тебе, да не дожить!..

28

Светлана проснулась. На щеке отпечаталось кружево. Она потянулась, открыла глаза. Солнцу уже тесно было в комнате. Сквозь желтые, как подсолнух, оконные занавески — любимый Светланин цвет — оно затопляло всю их светелку светом яростно жарким. Даже в пасмурные дни от этих занавесок было как в солнечный день.

Наташка еще спит. «Воскресенье! — потягиваясь сладко, вспомнила Светлана. — В школу не идти... могу еще поспать, мирово!» И вдруг глаза ее широко, радостно раскрылись. Она откинула легкое одеяло и села в постели. Потом вцепилась в свои худенькие смуглые плечи. «Да неужели это правда? Совсем, совсем окончила? И золотая медаль!..»

На мгновение нахмурилась: «А ведь с чего-то я вчера рассердилась на папку? Да, пришлось семейный праздник в ее честь отложить, перенести на сегодня. Ну, и лучше: отец обещался весь день быть дома, даже на рыбалку с Рощиным не поедет!»

— Наташка, вставай, соня ты несчастная! — весело сказала она, подбежала к постели сестренки и принялась тормошить ее. Та, не в силах проснуться, лишь страдальчески взметывала на нее глаза, затем снова закрывала их и, причмокивая губами, еще крепче засыпала.

Светлане стало жалко сестренку, и она оставила ее в покое.

— Ну ладно, спи, заяц косой!.. Уж так и быть, милую тебя для моего дня: пускай все подданные мои сегодня будут счастливы!

Она заметила пестрого, совсем еще маленького котенка, который выбрался из-под кровати, схватила его, погладила и стала тыкать мордочкой в блюдце с молоком:

— Пей!.. Пей, несчастный!.. Ну?!

В это время вошла мать. Светлана выронила котенка в молоко. Блюдечко зазвенело и перевернулось — молоко ленивыми струйками потекло по крашеному полу. Котенок в ужасе бросился под кровать.

Наталья Васильевна всплеснула руками.

— Светла-ана! — не в силах сдержать смех, сказала она. — Да постыдилась бы! Медалистка, студентка завтрашняя!

— Мамочка! Ну, я же не виновата, когда он собственной пользы не понимает!.. Мамочка, какая ты красивая сегодня! Как я люблю, когда ты в горохах, лучшее твое платье!

Мать и в самом деле дышала сегодня какой-то праздничностью. Белый зубчатый полотняный воротничок. И три перламутровые большие пуговицы на груди. А так как она с раннего утра хлопотала возле плиты, то на ней был клетчатый яркий передник.

Вышел Бороздин, свежевыбритый, обрызганный одеколоном, в голубой шелковой рубашке с галстуком.

— Здравствуй, дочка! — панибратски-отцовским тоном, какой уже давно усвоил со старшей дочерью, приветствовал он Светлану. И тотчас же понизил голос, заметив, что младшая еще спит: — О! Наталья Максимовна еще почивать изволят!

Наташка, заслышав голос отца, приоткрыла впросонках один глаз, и, вытягивая губы, хриповатым баском сказала:

— Папка, не уходи, я уже проснулась!

Отец поцеловал ее в глаз. Обнял худенькие, угластые плечики. Наташка часто болела. Ее не миновали ни корь, ни скарлатина, каждую осень и весну она болела гриппом, и обычно тяжело.

Колени ее исхудалых ног были словно узлы на бамбуковой палке.

— Сухарик ты мой! — разнежась, приговаривал Бороздин.