На большой реке

— Ну, что вы, ласточка? Неужели уж такая усталость в ваши годы? И имейте в виду: хоть я и не знаю всего, что вам назначит профессор Гогоберидзе, но уж терренкур вам будет назначен обязательно.

— А это еще что такое? — упавшим голосом спросила Нина.

— Ну, это прогулки в парке. Их постепенно удлиняют. Восхождения на горы. Все научно рассчитано. Есть терренкур номер первый, второй, третий... Какой вам назначат... Ой, заговорилась я с вами. Надо бежать. Устраивайтесь. Отдыхайте. Я забегу еще. Будем друзьями.

И, уже закрывая за собой дверь, еще раз весело и лукаво кинула:

— После третьей нарзанной, деточка, мы с вами поговорим!

2

Тоска и подавленность, как бы безучастие ко всему, все еще не проходили. А шел уже восьмой день в Кисловодске, и две нарзанные ванны были уже приняты.

Никуда не хотелось. Все раздражало, всему хотелось перечить. И во всем, во всем, что окружало здесь ее, Нине Тайминской прежде всего открывалось смешное или неприятное.

И не хотелось есть — хваленый воздух Кисловодска не помогал.

Она была очень рада, когда в ответ на ее жалобы, на свою как бы злую апатию, профессор Гогоберидзе, огрузневший стареющий красавец в пенсне и с легкой, несколько искусственной одышкой после выслушивания каждого пациента, этот непререкаемый Зевс Громовержец местного медицинского Олимпа, понимающе усмехнулся, обменялся взглядом со своей Электриной Петровной и соизволил разрешить Нине не выходить никуда до тех пор, пока ей самой не захочется. Конечно, не обошлось и без латинского ярлычка на это странное состояние Нины.

— Да, да, это бывает, — кивая откинутой головой, сказал профессор. — И особенно с молодежью, которая не умеет щадить себя в работе. Я бы даже ввел в медицинский обиход новую патогномическую единицу: апатия одиоза. — И, видя, что Нина не понимает, пояснил: — Ну, это, видите ли, апатия с примесью неприязни, что ли, ко всему, что окружает больного. Но это пройдет, пройдет, деточка, — успокоил он. — Вы сколько ванн взяли?

— Две.

— Ну вот! — сказал профессор и, сдернув с крупного носа перекошенное пенсне, сощурил черные, бархатные глаза и улыбкою умудренности обменялся с Электриной Петровной. — Так вот что, деточка, — обратился он к Тайминской, —я прошу вас пожаловать ко мне после третьей нарзанной... Проследите! — приказал он Электрине Петровне и, отечески потрепав Ниночку по руке, величественно отпустил ее.

Электрина Петровна сопровождала ее и в комнату.

— Ну, вот видите, я говорила вам, — сказал она, охорашиваясь перед большим зеркалом. — И все-таки, моя дорогая, я буду тормошить вас. Так нельзя. Вы просто какой-то бесчувственный пессимист!

Нина рассмеялась.

— Вот уж никогда не думала я на своем котловане, что когда-нибудь меня назовут так.

— А что? Разве не правда? — вскинулась медсестра. — На вас даже экскурсовод жалуется: гора Кольцо — «Не хочу». Замок Коварства и Любви — «Мне это не интересно!» Ведь здесь же сплошь лермонтовские места. Дорогая! Наш санаторий буквально в двух шагах от того самого дома, где Печорин — помните? — спускался ночью от Веры по столбу веранды. Говорят, уцелел даже тот самый столб, по которому он спускался... А Скала Дуэли? Вам покажут место, куда упало тело Грушницкого...

Нина поежилась.

— Ну хорошо. Допустим, сейчас вам такие впечатления ни к чему. Но вот к нам приехала на гастроли сама Ратмирова.

Нина поморщилась.

— Не поклонница я этого утробно-залихватского пения.

Электрина Петровна оторопела.

— Но тогда почему же вы на концерт Гранитова не пошли? Боже мой! Люди с ума посходили: чуть не с рассвета — в очередь за билетами, а вам билет принесли на подносике, и вы его в корзину.

У Ниночки только покривился уголок рта.

— Гранитов! — со злостью произнесла она. — Да я не то что на его концерты ходить, а все собираюсь письмо написать в радиокомитет, что пора прекратить это безголосое гнусение. «Человеку человек!..» — передразнила она, и так удачно, что невольно рассмеялась и Электрина Петровна.

— Вас послушать — ох, ох! — произнесла она и покачала головой.

— Да что, в самом деле! — разошлась Нина. — Нет голоса — не пой! Отделывается этакой гнусливой скороговорочкой, портит народные песни, а мы: артист, артист, браво! Халтурщик — и купается в деньгах. Попробовали бы мы у себя на Гидрострое так работать, ого!.. Ну, в самом деле, Электрина Петровна, — чуть не плача злыми слезами, говорила она, уже не в силах сдерживаться. — «Раскинулось море широко» — какая это песня чудесная, скорбь какая, ширь. Послушайте, как Михайлов ее исполняет... Да что Михайлов! Приезжайте к нам на Волгу и послушайте, как ее народ поет — экскаваторщики, бульдозеристы, шоферы, ей-богу же, разрыдаетесь!

Электрина Петровна молчала.

— Ну хорошо, Ниночка, — сказала она, наконец, примирительно. — Допустим, так. Но разве вы и кино не переносите? У нас же сейчас «Бродяга», обе серии. Я уже дважды смотрела. И в третий раз пойду. Радж — это... Вы не смейтесь, Ниночка, но за таким мужчиной я пошла бы и в огонь и в воду!

Она закрыла глаза. Затем подошла к распахнутому окну и отдернула занавеску.