На брегах Невы

Жуковский слушал Пушкина, смотрел на его раскрасневшееся юное лицо, на его смеющиеся глаза, и ему вспоминалась их первая встреча. Он приехал тогда в Лицей, чтобы познакомиться с чудо-мальчиком, стихи которого знал, о котором так много был наслышан. И когда кудрявый лицеист вбежал в приёмный зал, кинулся к нему и крепко сжал его руки, Жуковский почувствовал, что уже любит его. Он стал ездить в Лицей, и они подружились. Разница в шестнадцать лет не служила помехой. А теперь они на «ты». Как товарищи. Чуть не каждое утро Пушкин прибегает к нему свежий, бодрый и со смехом рассказывает, где он всю ночь не спал.

Они вместе ездят за город — в Петергоф, в Царское Село. Как-то летней ночью Пушкин явился в Павловск вместе с Александром Ивановичем Тургеневым. Что он тогда вытворял! Представлял обезьяну, разыгрывал «собачью комедию». Они хохотали до утра. Что только не лезет из этой головы! Просто удивительно, как уживаются в нём простодушие ребёнка и глубокий ум мудреца.

Жуковский радовался, зная, что Пушкин ценит его дружбу.

Пушкин ценил его. Очень. За прекрасную душу, за поэтический дар. Как-то, увидя у Тургеневых новый портрет Жуковского, Пушкин долго рассматривал его, а потом написал внизу:

Его стихов пленительная сладость
Пройдёт веков завистливую даль,
И, внемля им, вздохнёт о славе младость,
Утешится безмолвная печаль
И резвая задумается радость.

Да, пленительным стихам Орфея — Жуковского суждена долгая жизнь. Но не всё в этих стихах было по сердцу Пушкину. И особенно смирение. Воспевая жалобы страдающего человеческого сердца, Жуковский звал к смирению, уходил от жизни в таинственный фантастический мир, уповая на счастье в небесах. Пушкин весь был на земле. И восставал против горестей. Боролся за счастье. Земное, не небесное. Его воспевал. Потому-то и вернул он на землю «Двенадцать спящих дев». И творца бы их вернул, если б только мог…

Пушкин покидал гостеприимную квартиру на Крюковом канале, когда в мирной Коломне уже давно были погашены последние огни и только ветер гулял по пустынным улицам.

Пушкин шёл не один. Молодой педагог Плетнёв тоже жил на Фонтанке за Обуховым мостом, в Военно-Сиротском доме, где преподавал. Они дружно шагали, зябко кутаясь в плащи и, дойдя до Фонтанки, расходились. Пушкин шёл направо, Плетнёв — налево. Но нередко оба сворачивали в одну и ту же сторону и провожали один другого, не желая прерывать увлекательную беседу. И длинные петербургские концы им казались короткими.

«С Карамзиным, с Карамзиной»

Новый, 1818 год начался для Пушкина несчастливо. В феврале он заболел. Горячка надолго уложила его в постель.

В те времена «горячкой» называли всякую длительную болезнь с высокой температурой. Лекаря различали горячку нервную, желчную и гнилую. У Пушкина определили чуть ли не самую опасную — гнилую.

В доме царила тревожная тишина. Все ходили на цыпочках с озабоченными лицами. Шутка сказать — сам известный Лейтон ни за что не ручался.

Но больной был молод, крепок. Даже ванны со льдом, которыми Лейтон его пользовал, не причинили вреда. Прохворав шесть недель, Пушкин выздоровел.

«Сия болезнь, — вспоминал позднее Пушкин, — оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто: их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления — одно из самых сладостных. Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хоть это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью. Но душный воздух и закрытые окна так мне надоели во время болезни моей, что весна являлась моему воображению со всей поэтическою своею прелестию. Это было в феврале 1818 года».

Болезнь скрашивало и чтение. Лёжа в постели, Пушкин один за другим прочитал восемь томов «Истории государства Российского» Карамзина. Прочитал со вниманием и жадностью. Книга только что вышла, и её тотчас же раскупили. Появление «Истории» было большим событием. «Все, даже светские женщины, — рассказывал Пушкин, — бросились читать историю своего отечества, дотоле им не известную… Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом».

Говорили, что в эти дни Невский проспект опустел, — все сидели дома и читали Карамзина.

Восемь томов «Истории» Карамзин писал тринадцать лет и дошёл лишь до времён Ивана Грозного. Зато Древняя Русь ожила под его пером.