На букву "М"

Она всё поймёт. Как я страдал. Как я, а не Бесс… «метался в четырёх стенах, бредя ей, изнемогая. Сгорал, вырываясь пламенем в трубу, проносился дымным мороком, нагоняя страх на окрестные деревни, и снова возвращался в камин, чтобы жалкой горсткой пепла скрючиться в углу. Он не мог сказать ей: «я люблю тебя», ведь это наложенное на него проклятье. Оно убьёт его, раздавит как орех его бессмертную душу. И не мог не сказать. Потому что любил. А она… ни за одно, так за другое, раньше или позже, она всё равно бы его возненавидела. За все те мучения, что он ей причинил. За беды, преследующие её по его вине…»

Я падал на кровать и разбивался, как разбивался, падая на скалы бессмертный демон. И раз за разом проходя все круги ада, возвращался и оживал вновь.

Я предал сам себя. Ослеплённый, израненный, я жил эти жалкие дни чувствами к одной женщине и полюбил другую, которую тоже предам, когда прозрею.

Он не мог себя убить, сказав ей «я люблю», как я не мог выколоть себе глаза ради того, чтобы никогда её не видеть. Это бессмысленно и беспощадно, впрочем, как и всё, что мы с собой творим. Ленимся, жадничаем, ревнуем, завидуем и прочая, прочая, прочая…

На следующий день к вечеру припёрлись гости. Так, ничего особенного, соседи. Но я ждал мою Софьюшку, смирившись с тем, что да, я гад, что плотское во мне победило платоническое, уже был весь в предвкушении, поэтому скоротать эти пару часиков в приятной компании под домашнее винишко был не против. Но, когда она позвонила, что будет завтра… в ход пошли напитки покрепче.

В общем, Зина права: я накидался до беспамятства.

— И она до сих пор не приехала? — хмыкнул я, услышав который час.

А потом уловил звук мотоцикла. Большого мощного мотоцикла. Как раненый зверь почуял запах кожаной куртки, мускусной мужской плоти и всего, что обычно бывает, когда девятнадцатилетние девушки возвращаются с блестящими глазами, к обеду.

— Скажи, чтобы меня не беспокоили, — встал я. И, схватившись неверной рукой за тонкую верёвку, чуть не упал. Но удержался. И успел уйти до того, как её мягкое «бу-бу-бу» раздалось с веранды.

Даже если отбросить все эти сантименты и глупости, мне просто было неловко дышать на неё перегаром. Поэтому я сделал то, что должен — завалился спать.

— Просыпайся, соня… Просыпайся…

Словно лёгкий ветерок шевельнул мои волосы сквозь сон. И её голос. Господи, какой прекрасный сон…

— Лео, отважный пират, приговоривший в одного целую бочку рома, вставай! Пора закапывать в глаза.

«Софи?» — я всё же проснулся. И боялся шевельнуться — она гладила мои губы. Пальцем нежно вела по контуру, и я стоял в шаге от пропасти, в одном движении от того, чтобы этот вредный пальчик поцеловать.

— Что ты делаешь в моей комнате? — поймал я её руку, убрал, но не отпустил.

— А на что похоже? — нагнулась она, прижавшись ко мне всем, чем прижиматься категорически нельзя, и пропустила свои пальцы между моими.

— Софи, — я чувствовал пульс даже там, где его в принципе быть не могло, у меня и органов-то таких не было, они давно отвалились за ненадобностью: хвост, которым я сейчас усиленно вилял, крылья, что, прорезавшись, резко подбросили меня с кровати. — Софи, — я сел и отрицательно покачал я головой.

Но она подёргала меня за бороду как старого козла, заставив качнуть головой «да».

А потом поцеловала. В лоб. Или мне так показалось. Я невыносимо хотел, чтобы поцеловала, когда она просто забрала руку и стала снимать с меня повязку. Возможно, задела рукой.

— Закинешь голову или ляжешь? — невозмутимо спросила она.

Лечь — риск, а не лечь — сесть, запрокинув голову, чтобы она встала между ног — ещё больший риск. Я понял, что парень не робкого десятка, когда свесил ноги с кровати.

И тут окончательно и проснулся, и протрезвел. И даже не дрогнул, когда в тёмной комнате, опираясь коленями на край матраса в дюйме от моего паха, она зависла надо мной как орлица над орлёнком.

— Они скоро поправятся, наши ясные глазки, — ворковала моя Софи, пока я слепо пялился в потолок. — И всё у нас будет хорошо.

Вытерла пальцами вытекшие из-под век слёзы. Обхватила двумя руками за затылок. И губы её едва не коснулись моих, когда она шумно втянула воздух и улыбнулась:

— Пьяница.

— Я писатель, — тут же изобразил я пьяного. Эта невыносимая нежность, исходящая от неё, пьянила куда сильнее крепкого виски. — Имею право. Это моё вдохновение. Я без него не могу.

И она меня всё же поцеловала. По-матерински, в лоб. Теперь точно.

— Одевайся. Поедем гулять.

— Что? Куда? — она так быстро вспорхнула, как спугнутая пташка, что я растерялся.

— Да куда угодно. Соседи привезли инвалидную коляску. Говорят, они вчера предложили, ты согласился. Я тебя жду, — и добавила, уже закрывая дверь: — Там совсем по-тургеневски. Вечереет. И в усталую грудь душистая льётся прохлада…

Она могла бы и мёртвого уговорить. А я ещё жив. И рядом с ней жил во всю мощь своей пыльной души.

Глава 46. ВП

— Куда ты меня везёшь, чертовка? — не мог сдержать я улыбки.