На букву "М"

В повисшей тишине за окном неистово, дружным хором заквакали лягушки. Я усмехнулся:

— А ты говоришь: черновики. Неважно всё это. Мишура. Пыль. Сдует эту, ветер перемен нанесёт другую.

— А дед? — вдруг спросила она.

Глава 51. ВП

— Дед? — я привычно схватился за часы. Пусть не видел, но я обязательно их носил. — Ты видела памятную надпись, да?

— Видела. Подарок на твоё девятнадцатилетние.

— До круглой даты, двадцатилетия, он боялся не дожить. Так оно и вышло. Могучий был человек. Просмолённый «Норильлагом», Норильским исправительно-трудовым лагерем. Он всю жизнь говорил «Нарыльск» за то, что ветер там дул всегда в рожу. Оттуда он привёз и привычку сидеть на корточках. Жилистый, худой, с неизменной самокруткой в зубах, он мог в такой позе просиживать часами. Так и умер, прислонившись спиной к печке. Говорили, его сильно подкосила смерть мамы, будь она жива и он, глядишь, не в восемьдесят три ушёл бы, а ещё с десяток лет прожил. Но это всё досужие разговоры. Я был маленьким, когда её не стало. На закрытом объекте, где она работала, произошла авария. И отец всю оставшуюся жизнь винил себя за то, что ей разрешил.

— Там работать?

— Да, — обнял я свою Софи. — Но думаю, она бы не стала его и спрашивать. Самовольная девица была, как дед говорил, — улыбнулся я. И хотел добавить «совсем как ты», не робкая Тургеневская барышня, не серая офисная мышка. Но что я о них знал? О маме и о моей Софи.

Мы просидели почти до утра. И всё говорили, говорили. И так выходило, что всё время обо мне. Я наивно надеялся, что в моих книгах не много меня, но ведь она безошибочно извлекала из-под их глянцевых обложек именно то, что вышло автобиографично.

И я не открыл для себя Америку, я знал, что самые сильные из моих книг писаны собственной кровью. Всё настоящее, выстраданное, пережитое — видно всегда. Но не стал углубляться и так ночь откровений вышла долгой.

— Надо идти спать, — укутывал я её пледом.

— Ещё чуть-чуть, — уговаривала она.

— Мы уже так далеко ушли от темы, а я так и не сказал тебе кое-что ещё. Дело не только в черновиках, Софи. Про них Ксенька знала: что я не очень ими дорожу. Но ты права: всё равно не фиг. Только помимо этого я сегодня разговаривал с бухгалтером и от него тоже узнал много интересного. Пользуясь тем, что я никогда не лезу во всю эту финансовую кухню, мой агент потерял и страх, и стыд. Ксюха хотела поговорить со мной об этом. В денежных вопросах, продажах и прочем я совершенно беспомощен, или, может, слишком ленив, чтобы самому этим заниматься. Меня устраивали гонорары, мне хватало, а сколько там кто из них подворовывает, я и знать не хотел. Не буду врать — я догадывался. Это же закон: стоит только потерять бдительность и, сам дурак, что позволяешь себя обносить. Но… деньги всегда стоят во главе всего. Горше всего, что я считал его другом.

— Я в мужской дружбе, конечно, разбираюсь плохо, — подтянула она плед к самому горлу, — но ты поступил правильно, что его уволил и немедленно. Вот только как ты теперь будешь без литературного агента?

— Разберусь, — улыбнулся я. Хотя понятия не имел как. И думать пока об этом не хотел. — Как говорил мой дед: главное — не ссать! — наклонился я к её уху и хотел ещё что-нибудь добавить, но по тяжести её головы, по ровному дыханию, по беспомощности свесившейся руки понял: она спит.

Я так и просидел до утра, боясь пошевелиться. Охранял её сон. Берёг грёзы моей отважной защитницы, хранительницы моих черновиков, пленницы моего сомнительного таланта, пульсирующей нежности в моей груди, негасимой лампадке моей души. Хранил сказки моей мечтательницы, что наверняка ещё снятся ей по ночам. Про храбрых принцев и прекрасных принцесс, про добро и зло, в которых добро всегда побеждает. Про известных писателей и их помощниц, что становятся их музами.

Кстати, история знает не одну такую сказку, ставшую былью. Но мне почему-то вспомнилась та, где помощница стала не музой, а женой.

«При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет», — писал незабвенный Фёдор Михайлович. Я так часто одно время читал его переписку, что это место помнил почти наизусть. (Примечание автора: Письмо Достоевского Ф. М. — Сусловой А. П., 23 апреля (5 мая) 1867)