На бурных перекатах

«Э-э, брат, да эдак он и меня зашибет, дай только повод», – струсил он, увидев искаженное злобой лицо «шефа», как он теперь называл его. Почему-то мгновенно всплыла перед глазами та незабываемая, не дававшая ему покоя картина неподвижных тел в камере: распростертое на полу – Охрима и приткнувшееся к стене – Ивана. И вдруг память высветила ту деталь, которая все это время подспудно томила его сознание, но никак не материализовывалась в нем: нагана в руке Нагнибеды не было! Он валялся рядом! И это был другой наган. Не тот, Охрима, что оказался потом в руке Ивана. Догадка молнией пронзила мозг: все подготовил сам Бузыкин? Но открывшаяся правда убийства еще больше парализовала волю Гурьяна. Съежился он в паническом страхе, побежали, расползлись мурашки по всему телу, смертный холодок повеял, леденя душу.

О том, чтобы разоблачить его, не могло быть и речи: вон он как сразу с двумя расправился. А они не чета Гурьяну. Коварен и скор на расправу Антон, а потому нельзя даже и виду подать, что о чем-то догадался.

«Больше молчишь, дольше живешь» – боязливо, но довольно мудро рассудил Гурьян.

Прошедший гражданскую войну, он слыл отважным бойцом; во всяком случае ни разу не был замечен в трусости в открытом бою. Но когда после тяжелого ранения был определен в конвоиры комендантского взвода и стал свидетелем жестоких пыток и просто издевательств над безоружными людьми, ползучий страх – страх оказаться на месте беззащитной жертвы – постепенно поработил его душу. Что ему оставалось делать, как не приноравливаться к ситуации? «Вперед не суйся и взад не отставай!» – такой спасительный принцип исповедовали многие его товарищи, и это было главной, если не единственной, их заповедью. Только так можно было не попасть под жернова разнузданного террора и не пропасть в этой безумной мясорубке. Бывший батрак, полуграмотный красноармеец, прежде он выполнял приказы командиров только потому, что слепо верил в обещанное светлое будущее. Выполнял беспрекословно, будучи уверенным, что воюет за лучшую долю.