На чужой земле

Профессор распарил ноги в тазу с горячей водой и постриг отросшие твердые ногти, потом ножиком с костяной рукояткой срезал мозоль, беспомощно торчавшую на большом пальце с выпирающей косточкой, которая сильно мешала профессору всякий раз, когда нужно было сменить домашние войлочные туфли на лаковые.

До концерта оставалось еще несколько часов, но профессор Грицгендлер, как всегда, начал готовиться заранее. Вынув ноги из таза, насухо вытер чистые, распаренные ступни. Тщательно, неторопливо умылся. Стянул рубашку, надел очки с толстыми стеклами и внимательно, сосредоточенно принялся ее осматривать.

Из окна кухни, что прямо напротив комнаты Грицгендлера, за профессором наблюдают блестящие глаза служанки, но он их не замечает. Голый, волосатый, с оттопыренной нижней губой, своими заученными, но неловкими движениями профессор напоминает старую дрессированную обезьяну, которая нацепила очки и ищет у себя блох. Он напрягает усталые глаза, вглядываясь в складки рубахи, и размышляет.

Он думает, что если его вызовут на бис, он исполнит собственное произведение, одну короткую фантазию; думает, что собратья-музыканты, которые высоко ценят его как теоретика, но говорят, что он плохой пианист и лучше ему не выступать, очень нехорошие люди, они боятся его и завидуют. Думает, что если бы дирекция согласилась, он прочитал бы перед концертом небольшую лекцию о Шопене. И еще думает, что он, именно он, с его мировоззрением и меланхоличным, грустным характером, будто рожден для музыки Шопена, особенно для его ноктюрнов.

Профессор снова надел нижнюю рубашку, а поверх нее — длинную, свободную сорочку, белую как снег. Пристегнул резиновый воротничок и накрахмаленные, твердые манжеты, отливающие холодной голубизной, облачился в узкий концертный фрак. Потом открыл ключом ящик и опять задумался.

Он много чего хранит в этом ящике. Тут целая кипа всяких аттестатов и дипломов, старых, очень ветхих, с огромными орлами и множеством подписей. Но сейчас ему нужно другое. В шкатулке, завернутая в кусок замши, лежит лента, шелковая лента — знак отличия. Она прекрасно подойдет к черному фраку. Но профессор помнит, что ради этой ленточки ему когда-то пришлось поменять имя с Арона на Аркадия, он тогда даже с матерью переписываться перестал…

Если сейчас ее надеть, еще, чего доброго, на смех поднимут. Здесь, в чужой стране, о нем никто ничего не знает. Его старая мама давно умерла, он тут и в разных еврейских обществах тоже концерты дает… Профессор дрожащей рукой отшвыривает ленту, будто какую-то мерзкую тварь, и даже трет рукавом лацкан, к которому только что ее приложил. А потом вынимает лежащую в углу ящика пачку фотографий.

Это самое дорогое, что у него есть. На всех фотографиях он с женой. Маленькая женщина с очень грустными глазами прижимает к себе ребенка, а тот серьезно, внимательно смотрит на своих уже далеко не молодых родителей, наклонив на бок головку.

Сейчас они далеко, очень далеко, но через расстояние они видят каждый поворот его судьбы, любой, даже мельчайший успех. Одну за другой он прижимает карточки к губам и шепчет:

— Родные мои… Несчастные…

* * *

В восемь вечера явился нарядный Бер Бройн и поторопил:

— Пора, господин профессор…

Профессор Грицгендлер осмотрел своего молодого соседа по квартире, одетого в бархатную куртку с отложным воротником, и улыбнулся. Когда они катили по мостовой в дрожках, Бер Бройн вытащил из кармана несколько сложенных пополам ассигнаций и тихо сказал:

— Вот, за тридцать билетов…

О непроданных билетах он при этом не упомянул.

Профессор долго, неловко пересчитывал бумажки. Ощупал каждую дрожащими пальцами и вежливо заметил:

— Спасибо, голубчик, но с тебя еще за дрожки половина причитается…

3

Перед концертным залом две статуи — бронзовые обнаженные женщины — освещали электрическими факелами афишу с огромными черными буквами: «Профессор Аркадий Грицгендлер». Извозчик остановил лошадь. Она вынула морду из торбы с овсом, приподняла тяжелую голову, мутными, голубоватыми глазами медленно осмотрела заполненную дрожками площадь, а потом уставилась на ярко освещенную зеленую афишу.

Профессор Грицгенлер поднялся по широкой, просто невероятно широкой мраморной лестнице, распахнул массивную дверь и уже хотел войти, но вдруг нос к носу столкнулся с мужчиной в твердой шляпе и с густыми, черными усами. Профессор смешался: он не заметил, что здесь выход, а входить надо через другую дверь. Хотел извиниться, потянулся к цилиндру, но задел рукавом очки, и они упали на пол. Усач быстро обошел его и, тяжело спускаясь по лестнице, бросил через плечо:

— Идиот несчастный…

В фойе профессор услышал, как возле кассы парочка, студент со студенткой, разочарованно говорят друг другу:

— Ну вот, только дорогие билеты остались…