На чужой земле

Профессору стало их жалко. Вспомнилась фраза: «Король — самый зависимый человек на свете». Сейчас он понял, насколько это верно. Если бы, например, эти симпатичные молодые люди пришли к нему домой и попросили им сыграть, он исполнил бы для них все свои фантазии… Но сейчас, в этот радостный для него день, он ничем не может им помочь. Сочувствие тут же сменилось гордостью, в одно мгновение профессор очень сильно вырос в собственных глазах. Он представил себе, что этот усатый, который так жестоко оскорбил его у двери, увидит овации, которыми его наградят, услышит его фантазию и устыдится, очень сильно устыдится своих слов. Он даже дождется профессора у дрожек и, держа шляпу в руке, извинится: «Я не знал, господин профессор… Думал, это кто-то другой…»

Профессор даже задумался, как лучше поступить: притвориться, что не видит обидчика, или простить его, показав тем самым торжество духа над грубостью.

Старый капельдинер в красной раззолоченной ливрее низко поклонился и с почтением сказал:

— Прошу, господин профессор!

Профессор поднялся по крутой, узкой лестнице и вошел в комнатку за кулисами.

Он сидел там среди пыльного хлама и чувствовал себя забытым. Издалека доносились голоса, гудел какой-то духовой инструмент. Где-то хлопнула дверь, пробили часы, а профессор все сидел, утонув в низком кресле. Вдруг забурчало в животе. Профессор крепился, пытался не падать духом, но усатый человек снова и снова возникал перед глазами и ворчал: «Идиот несчастный…»

Резиновый воротничок впился в шею, рубашка прилипла к подмышкам, руки холодеют, пальцы дрожат. Слышится приглушенный шум зала, и профессору кажется, там что-то происходит, а он сидит здесь, всеми брошенный. А вдруг случилось какое-нибудь несчастье, пожар, все бегут, спасаются, а про него забыли… Но вот наконец-то раздались твердые, уверенные шаги, и бодрый голос позвал:

— Господин профессор!

Туфли нещадно жали, когда профессор шел к сцене. Он одернул фрак и поправил пальцем треснувшее стекло очков.

С эстрады профессор Грицгендлер видел целое море голов. Ему казалось, перед ним булыжная мостовая, хоть на прогулку отправляйся. Он играл ноктюрны, перед глазами мелькала обнаженная женская рука, которая переворачивала ноты, а он все никак не мог уснуть наяву, впасть в забытье, как утром, во время последней репетиции. Сейчас он чувствовал, что если бы ему не переворачивали ноты, он бы тут же все забыл и не смог играть. Раздались аплодисменты. Он встал, поклонился. Кто-то аплодировал дольше всех, выкрикивая молодым, звонким голосом:

— Бис! Бис!

Профессор узнал голос Бера Бройна. Еще раз поклонился, улыбнулся, показав очень крупные зубы. Сел, поерзал на стуле, будто ему было неудобно, подумал с удивлением: а все-таки до чего же скучная музыка у этого Шопена! Зачем он ее исполняет, если все считают, что он музыкант уровня Рубинштейна?

Бросил взгляд на зал и, повернувшись к инструменту, опять склонился над клавишами.

Ему послышалось, что в первом ряду, где сидят рецензенты, о чем-то шушукаются. Один даже зевнул, широко открыв рот, полный золотых зубов. Но хуже всего, что пышные, черные усы по-прежнему висели у него перед глазами, те самые усы, которые он видел в дверях — и он решил, что больше не будет исполнять свои фантазии, а нотная тетрадь показалась неимоверно толстой, такой толстой, будто это не одна, а несколько тетрадей, сложенных вместе.

Когда он доиграл, ему снова поаплодировали. Он встал из-за рояля, бледный, как покойник, которому повязали галстук, надели фрак и лаковые туфли, а потом поставили стоймя и обмотали проволокой, чтобы не упал. Ему хотелось поскорее уйти в комнатушку за кулисами, но его обступили знакомые дамы и господа, поднесли огромную корзину цветов с визитной карточкой. Теплые, сухие женские ладони пожимали его холодную, потную руку, и он чувствовал, как огромная корзина тянет его вниз.

— Тяжелая, — проворчал он сквозь зубы, из последних сил стараясь ее не уронить.

Бер Бройн надеялся встретить своего соседа у выхода, он приготовил ему в подарок небольшой букетик — несколько фиалок и две розы, но они разминулись. Тогда Бер поспешил домой, он хотел поговорить о концерте. Но, когда он пришел, дверь в комнату была открыта. В углу возле двери стояла корзина с цветами, на рояле кучей валялись фрак и исподнее, а профессор, завернувшись в одеяло, лежал на кровати и храпел. Храпел слишком громко, как ребенок, который притворяется перед родителями, что спит…

4

На другой день профессор Грицгендлер купил все вечерние газеты и расположился с ними на кровати.

«Ну да, — думал он, — так и знал, в этот раз они не заставят себя ждать».