На чужой земле

— Ну, сейчас я ему покажу!

— Отлупить его, чтоб знал…

— Поддайте ему как следует!

— Всех нас позорит…

— На, получай!

— Вот тебе! Злодей! Исав!

Тумаки сыплются градом, но Симха-Бинем молчит. Тупо молчит. Только глаза горят ненавистью, ненавистью ко всем, кто столпился вокруг.

Наутро он опять идет к заброшенному зданию. Дружки дерутся, но им хотя бы можно давать сдачи. А дома — только молчать. Так мало того, дома еще и поучают все время. Особенно отец. Орет, бороденка трясется, острый кадык бегает вверх-вниз на тощей шее. До чего же Симха его ненавидит! Улучив момент, он сбегает к дружкам в заброшенные развалины.

— Эй! — кричит он издали. — Я проволоки принес! Целый моток!

Особенно весело там по воскресеньям.

Каждое воскресенье там собирается несколько парочек. Приходит пьяница Рыба. Он очень высокий, самый высокий в местечке, и вышагивает как верблюд. С собой он приводит шабес-гойку Маришку. Когда ее потчуют стаканчиком водки, она всегда кричит: «Юж, юж![46]», еще до того как успеют налить. А выпив, тут же запивает еще одним стаканчиком.

Приходит Францишек, который топит еврейскую баню. У него пышные бакенбарды, как у Франца Иосифа[47], и он щеголяет в старом, кем-то подаренном полковничьем мундире с галунами и золотыми пуговицами. Францишек приводит солдатку Южу. Ее муж служит в солдатах, кажется, уже столько, сколько она себя помнит.

Они рассаживаются неподалеку от развалин, прямо на земле, среди мусора и нечистот, и отдыхают. Из синей бумаги от стеариновых свеч Крестовникова сворачивают толстые папиросы, дают любовницам затянуться. Пьют из горла водку, закусывают черными, кривыми колбасами, похожими на гигантских червей. Бросаются друг другу на шею, обнимаются, целуются, а потом спят на нечистотах, мусоре и битом кирпиче.

Симха с дружками прячутся в развалинах, наблюдают через щели и аж пританцовывают, как мелкие кобельки на большой собачьей свадьбе в конце зимы. Шмыгают носами:

— Смотри, смотри!

Когда банщик Францишек приходит в полный экстаз, мальчишки набирают камешков и метят в любовников.

— Симха, в голову целься!

— А теперь по ногам!

Возлюбленная Францишека вскакивает, вырвавшись из его объятий, и, полуголая, гонится за ребятами:

— Чтоб вас холера взяла, ублюдки! Не дадут людям отдохнуть спокойно! Черт бы вас побрал!..

Симха-Бинем и остальные сорванцы делают ноги. Глаза блестят, зубы сверкают, из ртов капает слюна.

— Хо-хо! — кричат они, корча рожи и показывая руками непристойные жесты. — Хе-хе!

4

Теперь в местечке Симху называли только уменьшительно — Симхеле, а вместо прозвища Конь он получил новое — Колбаса. Симхеле Колбаса.

Его дружки растрезвонили, что Симха ест колбасу. Еврейка, та, которая покупала яйца и чесалась вязальной спицей, рассказала на рынке, что сынок шинкаря Дувидла крадет яйца и продает:

— По курятникам лазит и ворует. По еврейским курятникам, между прочим…

Мальчишки из хедера не давали проходу, кричали на рынке вслед:

— Свиная кишка!.. Любишь колбасу жрать, Симхеле?

Симха наклонялся, выискивая под ногами камень, и грозил кулаком:

— Погодите у меня! Поймаю — убью!

Убить — это единственное, что он хорошо понимал своей тупой головой. Он был зол на весь свет, ненавидел всех подряд: домашних, знакомых, местечковых евреев, мальчишек из хедера, а больше всего — отца. Острый кадык на тощей шее просто бесил Симху. Ему так и хотелось сильной, мускулистой рукой схватить отца за горло и сжать пальцы.

Дома Симха больше не появлялся, отец и на порог не пускал. Поначалу мать подкармливала тайком, под фартуком носила на чердак горшочки с едой, а Симха ел с волчьим аппетитом. Но потом ему и вовсе опротивело возвращаться.

Он нашел себе другой дом, получше.

Напротив — конкуренция! — стоял еще один шинок. Он принадлежал некой Росцаковой, толстой польской бабе, вдове. В ее шинке все время сидели пограничники, кацапы в зеленых мундирах и с пиками в руках. Это были удивительные пики: куда ни воткни, в связку соломы, в сено на возу, да хоть просто в землю, обязательно наткнешься на какую-нибудь контрабанду. Или на отрез шелка, или на бочонок глинтвейна, который евреи нелегально провозят через границу. В местечке пограничников называли «сабьещиками», хотя это злило их до чертиков. «Не сабьещик, дурья башка, — твердили они, — а объездчик! Объездчик! Понятно?»

— Понятно, — отвечал еврей и тут же добавлял: — Господин сабьещик!

Вот с этими объездчиками Симха целыми днями сидел и пил пиво.

Ему еще и восемнадцати не исполнилось, но он был широкоплеч и так высок, что, входя в крашенную зеленой краской дверь шинка, должен был низко наклонять голову, постриженную так коротко, что просвечивала загорелая до красноты кожа на черепе. Только спереди, надо лбом, Симха оставлял льняную челку, жесткую, как свиная щетина. Шаг у него был по-мужицки тяжел и широк, а из-за низкого голенища с ушком всегда торчал длинный плотницкий карандаш. Симха никогда им не пользовался, просто так носил, для красоты.

— Эй, Симхал! — спрашивал старший объездчик Ходенко, слизывая пену с пшеничных усов. — Прошлой ночью евреи ничего не везли?