На чужой земле

Вдруг, воскресным утром, зазвонили церковные колокола. Они били громко, уверенно, густо, будто во время чумы. У евреев замирало сердце.

Прислушивались:

— А? Что такое?

Они стыдились, хотя уже давно этого ждали. Боялись сказать об этом вслух и стыдились перед гоями, опускали глаза, не знали, куда спрятаться. Колокольный звон преследовал их повсюду, и ему вторило протяжное бронзовое эхо, проникая в еврейские уши и закрадываясь в самое сердце: «Бим, бом, бум, бим-бом-бум!..»

Еврейка не удержалась, выглянула в окно и вздохнула:

— Чтоб им сквозь землю провалиться с этими колоколами!

А муж сердито прикрикнул на нее:

— Ша, тихо!

Благочестивые евреи зажимали ладонями уши, чтобы не оскверниться. Но мальчишки из хедера не удержались, побежали к шинку Дувидла посмотреть, что там происходит. Один из сорванцов даже кинул в окно камешком, но никто не вышел, не выглянул. В шинке стояла тишина, мертвая тишина. Из него не доносилось ни звука, не вился дым над трубой, будто внутри все вымерли.

А в полдень над рыночной площадью взметнулась пыль и раздались звуки гармошки. Еврейки распахивали двери и звали дочерей:

— Мирл, Хая, Тойба, быстро домой!

Из пыли появилось несколько десятков телег, в телегах — разнаряженные гои. Выкатилась запряженная парой лошадей, украшенная белыми бумажными цветами бричка, и в ней — молодые: Росцакова в белом платье и вуали на красном лице, а рядом Симхеле, в коротком легком пиджаке, белоснежной манишке, новых лаковых сапогах и лихо заломленном набок синем картузе с блестящим козырьком.

Возле них — провожатые: мясник Стефан, гробовщик Францишек и две бабы, увешанные бусами.

Росцакова прижималась к жениху. Она уже звала его новым именем:

— Стах! Ты счастлив? Ты рад, мой муженек?

Симха-Стах не отвечал. Ему залепило ноздри непривычным запахом свеч, ладана, женского пения, церкви и гоев — тем особым запахом воскресенья, к которому еврейские носы столь чувствительны. Тупыми глазами он смотрел на еврейские лачуги, в которых стремительно закрывались ставни. Его лицо кривилось, так что было не понять, то ли это выражение радости, то ли совсем наоборот.

А мальчишки позабыли, что, увидев эдакую свадебку, надо потом сорок дней поститься, что от такого зрелища глаза могут оскверниться и ослепнуть, и таращились на бричку, окутанную облаком пыли.

— Вон он сидит, злодей!

Отцы затыкали уши, опускали глаза и бормотали:

— «Ненавидь это и гнушайся им, ибо это мерзость…»[48]

5

Дувидл перестал говорить, перестал встречаться с людьми.

Все семь дней траура он провел в одиночестве. Сидел босиком на низенькой табуретке, ни на секунду не выпуская из рук книгу Иова, — и молчал. Не разговаривал с родными, не хотел слушать утешительных слов. Только раз поднялся, огляделся вокруг, будто не понимая, где он и как сюда попал, и спросил сам себя:

— А?

На восьмой день он велел зашить разорванный лацкан репсового кафтана и уехал в лес.

Кроме деревьев, он никого не хотел видеть. По субботам он молился один, даже не ходил в синагогу послушать, как читают свиток Торы. И приказал никого к себе не пускать.

— А реб Дувида нет! — отвечали домашние через дверь, когда кто-нибудь приходил.

— Как это нет? — удивлялся гость. — Видели же сегодня, как он приехал.

— Да, — соглашались, — но его нет.

Домашние боялись его. Боялись чужого, мутного взгляда черных глаз, холодных, как потухшие угли. Дувидл стал настолько чужим, что теща уже даже не могла говорить ему «ты». Она теперь обращалась к нему в третьем лице:

— Дувидл будет обедать со всеми или ему отдельно накрыть?

— Отдельно, — бросал Дувидл в сторону и уходил к себе в комнату.

Гендл поступила как должно: приказали неделю просидеть на полу — просидела, приказали встать — встала. Соседки приходили ее утешать — слушала, вздыхая, будто молодая, здоровая мать, у которой случилось несчастье с ребенком, но все же хватит сил, чтобы произвести на свет новое потомство. Если бы ей еще приказали каяться, поститься, делать пожертвования, она бы тоже согласилась. Ей бы даже легче стало. Что бы Дувидл ни сказал, она и не подумала бы перечить, как никому никогда не перечила. Но он ничего ей не говорил. Он вообще от нее отдалился. Даже в субботу, вернувшись домой, требовал, чтобы ему постелили в его комнате. И крепкая, спокойная Гендл отнеслась к этому спокойно. Раздумья, переживания, самоедство — это не для нее. Она стала жить тихо, скромно, как вдова, которая решила, что больше ни за кого не выйдет и будет существовать на наследство от мужа.

Она сидела в шинке, подавала на стол, принимала плату. Ей хотелось одного — покоя. Но покоя не давал шинок напротив.

Толстая Росцакова совсем прибрала Симху к рукам.

Она была старше, опытней, хитрее и прекрасно умела подчинять себе тех, кто слабее нее. И легко прибрала Симху к рукам, надежно оплела его сетью, как неторопливая паучиха.

— Стах! — кричала она каждые пять минут. — Достань еще бочонок пива из погреба!

Симха слушался.

— Стах! Стулья принеси!

— Стах, пойди за свиньями присмотри…