На чужой земле

Пришел праздник, и Росцакова потащила Симху на мессу. Она объясняла ему, что говорить, показывала, как креститься, подталкивала к алтарю, чтобы он исповедался перед ксендзом. Симха тупыми глазами разглядывал иконы и свечи, и его ноздри щекотал дразнящий и одновременно прохладный запах костела. Здесь пахло отрыжкой из набитых желудков, свечным салом, ладаном и падалью. Хотелось поскорее выйти на свежий воздух, но Росцакова присмотрела, чтобы Симха вкусил Святых Даров, и сунула ему в руки свечу, когда начался отпуст. Дома она заставила Симху надеть белую рубаху, которая совсем не шла к его тяжелым сапогам. Росцакова затолкала его прямо в хор, к долговязым, сутулым парням и рослым девкам, которые, состроив постные, благочестивые рожи, тянули козлиными голосами непонятные слова:

— Кирие элейсон, кир-р-р…

А потом, когда все прихожане сидели у нее в шинке и хлестали вино, она приказала Симхе выйти на середину:

— Стах, покажи, как евреи молятся.

Симха встает посреди шинка, вытаскивает из штанов ремень, обматывает им руку, как будто повязывает филактерии[50], и раскачивается вперед-назад:

— Ой-вей! Хасдой[51], хасдой!..

Мужчины хохочут, женщины утирают слезы и запивают веселье водкой.

— А теперь — как в покрывало заворачиваются.

Симха накидывает на голову грязную тряпку и целует ее край, как еврей цицес.

— А теперь как еврейки свечки зажигают.

Симха медлит. Он знает: так делает его мама, этого нельзя показывать. Но гости просят, женщины гладят его по лицу, а Росцакова сердится:

— Стах, показывай! Быстро, кому говорю!

Он вытягивает вперед руки, шарит в воздухе и бормочет:

— Шабе-шабе-шабе…

Женщины аж рыдают от смеха, мужчины ржут как лошади:

— Хо-хо-хо! Хи-хи-хи!

Симха стоит, глядя на них исподлобья, а руки так и чешутся дать кому-нибудь в зубы.

Но хуже всего для Симхи — это ночи.

Она рано загоняет его в постель. Только Симха соберется к Стефану побороться на руках или просто немного поболтать на крыльце, как она идет мыть голову перед сном. Потом заплетает редкие русые волосы в косичку, тонкую, как крысиный хвост, вплетает в нее красную ленту и зовет сладеньким голоском:

— Пойдем в кроватку, мой мальчик! Иди сюда, к своей женушке!

Она занимает всю кровать. Необъятным, жарким, потным телом прижимает Симху к стене и тяжело дышит ему в лицо.

— Сделаешь, как твоя женушка хочет? — шепчет она ему на ухо. — Сделаешь?

Каждую ночь она повторяет ему свой план, тайный план, а перед этим заглядывает во все комнаты, ведь даже в родном доме стены имеют уши!

С тех пор как она вышла за Симху, она стала смотреть на шинок напротив как на свою собственность. Но она отлично понимает, что шинок с домом, погребами и подвалами никогда не достанется Стаху. Видала она этих евреев! Они никогда не оставят наследства выкресту. И все же она не может смириться, что все добро уплывет у нее из-под носа. Она знает все их имущество наперечет. Знает всю мебель, знает даже про окованный железом сундук, накрытый медвежьей шкурой. Нет, она своего не упустит!

Она даже поговорила с одноногим писарем из суда, большим докой в законах. Поставила ему бутылку водки, и он объяснил тем самым языком, которым написано в книгах.

— Завещать, — сказал, — любой человек имеет право кому угодно. Однако если нет завещания, в случае смерти все по наследству достается сыну. Вероисповедание наследника согласно существующему законодательству значения не имеет, параграф номер такой-то.

Она плохо поняла, что сказал одноногий, но крепко запомнила его слова. И вскоре у нее в голове зародилась недобрая мысль.

— Стах, — говорит она, лежа с ним в постели, — а ты знаешь, что, если они помрут, ты вот что получишь?

И сует кукиш ему под нос.

Симха тупо смотрит на кукиш и молчит.

— Стах, — шепчет она ему в ухо, словно боится, что кто-то подслушает, — надо от них избавиться. Понимаешь? И все достанется нам. Увидишь тогда, как будет хорошо…

Она целует его, гладит толстыми пальцами по спине и спрашивает:

— Сделаешь, как твоя женушка хочет? Сделаешь?

Симха молчит. Он всегда ее слушается, подчиняется во всем, но не может взять в толк, не может понять своей тупой головой, что ей надо на этот раз.

Он понимает только, что ему здесь плохо. Он задыхается в этих стенах. С утра пораньше, едва рассветет, он встает и идет в сарай, где хранит инструмент.

Здесь у него колоды, корыта, ножи, оселки и точило — круглый вращающийся камень, под который подставлена лохань с водой.

Он берет ножи и топоры, точит, правит оселком, поглядывая одним глазом на лезвия, и ему хочется убивать.

— Погодите у меня, — ворчит он неизвестно кому, свирепо озираясь по сторонам, — погодите…

И вот Росцакова выбрала подходящее время.

Стоял конец адара[52], когда на крышах и пригорках тает снег и идут неторопливые, едкие дожди. Днем в местечке была ярмарка, самая большая ярмарка, что проходит каждый год перед еврейским Пейсахом[53] и христианской Пасхой. Из окрестных деревень съезжаются крестьяне, продают, покупают и пьянствуют.