На чужой земле

У генерала дрожали губы. Привычным движением он потянулся к сабле, рука, маленькая стариковская рука напряглась, готовая к действию, но пальцы схватили пустоту, и он вспомнил, что сабли у него уже нет. Генерал опустил голову, не в силах ступить ни шагу.

— Пойдем домой, Люк, — тихо сказал он стонущей собаке. — Улица больше не наша… Пойдем!

Мальчишки, хохоча, бежали за ними следом. Один, в слишком больших для него валенках, подобрав отрубленный хвост, размахивал им и вопил:

— Барин, хвост потеряли! Барин!..

Остальные покатывались со смеху.

— Ура! — горланили они что есть мочи. — Ура!

Генерал быстро шел, не поднимая глаз. За ним, неловко подпрыгивая, спешил Люк.

Генеральша остекленелым, мутным взглядом встретила их у ворот.

Оба лишились своей гордости: генерал — длинной сабли, а пес — длинного хвоста, и генеральша всплеснула руками.

— Господи помилуй! — прошептала она и спрятала лицо в ладонях.

Люк посмотрел на нее, подняв влажные глаза, и заплакал еще сильнее, еще громче, точь-в-точь как несчастный ребенок:

— О-у-у-у!

2

Тяжелые, горькие времена настали для Люка.

Хвост давно зажил, но от него остался только кривой, куцый обрубок. Совсем маленький, как у мопсов, коротконосых мопсов, которым хозяева, дворники, отрубают топором хвосты, чтобы эти мелкие собачки стали злобными.

И вот Люк снова встретился с шинелями и красными кокардами.

На этот раз шинели пришли к нему сами.

Ранним утром, когда у генерала еще спали, кто-то позвонил в дверь. Позвонили резко и зло, как никогда прежде, и в темный коридор ввалились несколько человек с винтовками в руках.

Люк недобро посмотрел на незваных гостей.

Сначала он разглядел их сапоги. У себя в доме он таких раньше не видел. И ему сразу же захотелось попробовать их на зуб. Пес вытянул задние лапы, точь-в-точь как волк, и попытался приподнять хвост, преграждая сапожищам путь. Он хотел по привычке махнуть хвостом, как опахалом, но коротенький обрубок лишь чуть-чуть дернулся в сторону. Люк посмотрел вверх, заметил винтовки с красными бантами — и забился в угол, сжался, сразу став чуть ли не вдвое меньше.

В его собачьей голове замелькали картины: перекресток, шинели, сверкающие клинки, алые ленты и боль, боль вместе с запахом крови. И, еще глубже забившись в угол, он лег, свернувшись клубком. Лежал и молчал.

Молчал и его хозяин.

Только стоял, застегивал и расстегивал шелковый халат, из-под которого виднелись синие штаны с красными лампасами, и слушал суровые, чеканные слова, которые так странно, непривычно звучали здесь этим ранним утром.

Говорил совсем молодой плечистый парень в студенческой тужурке с золотыми пуговицами и кавказской папахе. Когда он снял эту дикую кудлатую шапку, из-под нее неожиданно появилось вытянутое белобрысое темя. Парень достал из папахи пожелтевший листок бумаги, водрузил ее обратно на голову и начал читать:

— Согласно пунктам А и Ц приказа номер семьдесят три восемьдесят один, по временному закону…

Люк навострил уши. Он будто боялся пропустить хоть слово и внимательно смотрел на парня, прямо на его ровные белые зубы. По тону пес понимал, что происходит что-то плохое, и дрожал от носа до хвоста.

А рядом стоял генерал и тоже смотрел на белозубого парня, подергивая дряблой нижней губой.

Дочитав, парень в папахе повернулся на каблуках, указал на двери комнат и скомандовал:

— Распаковывайте ранцы, товарищи армейцы, занимайте жилье!

Генерал подошел к стене, где висело несколько картин маслом в золотых рамах. Он хотел их снять, но парень резко поднял вверх руку.

— Не трогать! Все остается на месте!

Посмотрел по сторонам, заметил в углу лампаду, горевшую зеленым огоньком, и усмехнулся:

— А это, гражданин, можете забрать. Этого нам не надо!

Генерал не ответил. Только махнул рукой и ушел в кабинет.

— Люк! — сказал он негромко, как тогда, на улице. — Дом больше не наш. Пойдем!

Люк нехотя встал, опустил голову, словно боясь, что его ударят, и тихо вышел из кабинета.

В тот же день все трое, Люк, генерал и его жена, сидели в фаэтоне у сонного городского ваньки и ехали по заброшенным окраинным улицам.

Ехали долго, фаэтон еле тащился по неровной брусчатке. Люк сидел на груде белья, смотрел на бесконечные заборы, старые низкие дома, запертые железные ворота фабрик, вывески с нарисованными лошадками, прибитые у дверей шорников и седельников, и покусывал свой куцый хвост.

Лишь когда они остановились у ветхого одноэтажного дома, из которого пахло зеленым мылом, капустой и плесенью, Люк очнулся от дум и чихнул. Даже два раза.

Поначалу все это Люку, в общем-то, понравилось. Из дома появилась старая кацапка в ватном кафтане и красных кавказских сапожках, расшитых цветами.

Увидев гостей, она несколько раз быстро-быстро перекрестилась и разрыдалась во весь голос.

— Ваше превосходительство! — рявкнула она по-солдатски, точь-в-точь как ее покойный муж, капитан, и кинулась целовать генералу руки.

Но вдруг отступила, подумала секунду и обругала себя:

— Да что ж я стою, дура старая?

И тут же затеяла перебранку с извозчиком.