На далеких окраинах

Босые ноги, непривычные к ходьбе, вязли в сыпучем береговом песке или скользили по жидкой солонцеватой грязи полувысохших затонов. Путешественники ворчали и ругались, когда им приходилось, при неосторожном шаге, накалываться на острые камышовые стебли или путаться в волокнистых корнях прибрежной растительности.

Все были в самом скверном расположении духа.

Скоро стало совершенно светло. Туман, покровительствующий беглецам, рассеялся под влиянием косых лучей восходящего солнца; слегка волнистая линия горизонта, развертываясь все далее и далее, открывалась перед глазами.

— Ну, теперь смотри в оба, — предостерег сзади всех идущий узбек.

Стал и Батогов «смотреть в оба», не увидит ли чего-нибудь утешительного.

Проведенная на отдыхе ночь, во время вчерашнего бега измученные большими переездами лошади барантачей, которые не могли идти так скоро, как свежие, застоявшиеся кони казаков, и ходьба пешком — замедлили побег барантачей. Если бы даже погоня и замедлила в городе с неизбежной в подобных случаях канцелярской процедурой в сборах, то она все-таки имела время «стать (как выражаются) на хвост» барантачам. Последние тоже хорошо знали все эти обстоятельства и игра становилась с каждой минутой рискованнее. Да к тому же и местность, до сих пор изрытая, холмистая, густо заросшая, стала заметно ровнее с удалением от Дарьи, и камыши стали реже и реже, уступая место низкой, колючей степной растительности.

Вдруг Батогов почувствовал, что его схватили за шею и повалили на землю.

«Ну, резать хотят!» — подумал он и тоскливо сжался, предчувствуя, как сейчас холодное, кривое острие ножа вопьется ему в горло.

— Слышишь, собака, если ты дохнешь громко, тут тебе и конец, — шепнул ему на ухо джигит, лежавший ничком рядом с ним.

Покосился Батогов на остальных: лежат все смирно, не пошевельнутся; казалось, что и дыхание даже затаили; только чуть кивает белая верхушка шапки Сафара, когда тот слегка приподнимал свою темно-бронзовую голову, чтобы посмотреть, что делается там, как раз между двумя опаленными кустами камыша, за этим солонцеватым гребешком, поросшим колючкой и высокой полынью.

Две маленькие степные черепахи медленно ползли друг за дружкой у самых голов лежащих, словно принимали их не за живые существа, а за груды неподвижного камня, но вдруг увидели, как кивнула Сафарова шапка, и спрятались в свои серые скорлупки. Два дымчатых ястреба носились в воздухе, плавно кружа над лежащими. Эти крылатые хищники приняли за трупы неподвижно лежавших хищников двурукой породы: жадных птиц особенно манили голые части тела пленника, неприкрытые рваным бельем и зиявшие кровавыми рубцами и ссадинами.

Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.

Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.

— А этого хочешь? — шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок, Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.

— Зарежу прежде, чем рот разинешь, — шепнул ему тот же голос.

«Господи! — подумал Батогов, — ну, я буду лежать, я буду молчать... Ведь они сами увидят: они едут так близко — ведь не слепые же они в самом деле... Они сюда повернули... они рысью поехали... они заметили»...

— Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! — шептал Сафар.

Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.

— Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, — шептал джигит прямо в ухо Батогову.

«Эх, коли б не связаны были руки!..» — подумал Батогов и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом...

Казаки были так близко, что можно было рассмотреть уже кое-какие подробности. Холщовый китель ехавшего впереди офицера отличался своей относительной белизной от казачьих рубах; медный рожок трубача сверкнул несколько раз на солнце. Рыжий меренок звонко заржал, вытянув горбоносую голову, и это ржание так ясно отдалось в ушах притаившихся барантачей, словно животное было не более как в двадцати шагах... Чу! Говорят... смеются...

— Велик и един Аллах!..

— Сто-о-о-й! — доносится по ветру команда офицера.

Казаки остановились.

— Дальше — шабаш! — слово в слово доносится голос.

В мертвой, тихой, как могила, степи каждый малейший звук слышен далеко и ясно.

Несколько казаков, дребезжа оружием, слезают со своих высоко навьюченных седел; усталые кони фыркают и отряхиваются.

— У кого, ребята, огонь есть? — спрашивает офицер.

— Ишь мы сколько за Чардары проперли, — говорит кто-то и рукой показывает.

— Генерал сказывал: за Чардары не переходить, как сейчас, то и назад.

— Нешто их теперь догонишь? Они чай уже за гнилыми колодцами дуют.

— О двуконь беспременно.

— Что же отдыхать, что ли?

— Чего тут в степи делать? На Дарью погоним...