На далеких окраинах

Несколько голосов грубых, бойко и суетливо говорящих, приближались со стороны аула. Между ними слышались и голоса женщин. Батогов не без усилия отцепил от своей шеи руки бедной невольницы, взял лошадь свою за повод и быстро стал удаляться.

Отойдя шагов на двести, он остановился, его здесь не могли видеть за густой растительностью, а он видел то, что ему было нужно.

Человек пять киргиз подошли к несчастной Рахили и стали искать кого-то по сторонам.

— Он чуть не убил меня, — визжала вдали одна из женщин.

Киргизы постояли, посмеялись, плюнули и пошли. Один из них дал ни с того, ни с сего, звонкого подзатыльника самой толстой киргизке, а потом тотчас же повторил свой подшлепник, и все пошли обратно к аулу, и смех их, и говор мало-помалу затихли вдали, а другой звук, грустный, слабый, как шелест ветра в камышах, пронесся и дрогнул в воздухе...

Это пела Рахиль, опять сидя на своих снопах.

Батогов пошел к своему аулу, ведя в поводу лошадь. Далеко он отошел от того места, где встретил Рахиль, разве выстрел пушки мог бы долететь до него на этом расстоянии, а между тем он ясно, отчетливо слышал каждый звук ее голоса, каждую ноту ее печальной песни.

Эти звуки его преследовали.

VI Не один Каримка все знает

Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.

В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головой стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан-Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.

Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов-иноходцев.

Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута — «либо пан, либо пропал».

«Дела делать» пора приспела.

Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своей обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.

Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день, и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза.

За Батоговым следила Нар-Беби; и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.

Вчера вечером Нар-Беби доила кобыл; кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам; стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине.

Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы; и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам; только Нар-Беби что-то запоздала и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.

— Ты и не думай!..

Нар-Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми черными глазами все уголки загороди.

— Чего не думать? — спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которой обыкновенно вооружены все степные пастухи.

— Сам знаешь, чего.

— Не знаю.

— Поди сюда.

В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар-Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:

— Ты от меня не уйдешь... слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня — нет. Ну, так ты и не думай...

— Куда мне уходить? — равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»

— Тс... идет кто-то...

Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.

— Не уйдешь... не уйдешь... не уйдешь...

Нар-Беби принялась гладить руками по голове Батогова.

— Да куда?..

— Куда тебя Юсуп твой поведет... Я все знаю.

Батогову стало страшно... Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар-Беби тотчас же сказала: