На дальних берегах

Мелодия была очень знакомой, но Мехти никак не мог вспомнить: где он уже слышал эту песню? Но вот он уловил слово "Наргиз" и успокоенно улыбнулся, словно нашел, наконец, то, что чуть было не потерял. Исполнялись хор девушек и ария Наргиз из оперы "Наргиз".

После перерыва московский диктор стал зачитывать письма с фронта. Солдатские письма дышали верой в близкую победу, и Мехти снова вспомнил о своей картине. Пожалуй, время приниматься за работу.

На следующий же день Мехти начал мастерить подрамник для холста. Ему помогали Анжелика и Вася. Анжелика отрезала большой кусок палаточной полости и теперь тщательно штопала дырку, пробитую когда-то шальной пулей. Вася распиливал доску и украдкой следил за Анжеликой.

- Скажи, Мехти... Что ты думаешь об Анжелике? - тихо спросил он у Мехти.

- Я до сих пор не делал ей никаких скидок, Вася. Мне всегда казалось, даже в самые трудные минуты, что рядом со мной мужчина.

А Вася допытывался:

- Но все-таки она девушка... Как можно такую красивую, такую... ну, я не найду слов сказать, какая это девушка. Мне и в голову не приходило сравнивать Анжелику с мужчиной... Я всегда видел в ней девушку, Анжелику. Как можно сравнить ее с тобой или со мной?

Мехти, стругавший доску для рамы, взглянул на девушку и так же тихо ответил:

- Есть у нас пословица, Вася: "И у льва и у львицы - повадки львиные!"

- Хорошая пословица, - задумчиво сказал Вася.

Наконец все было готово. Оставалось только натянуть холст на подрамник и загрунтовать его. Мехти с удовольствием думал о том времени, когда он нанесет на холст первый мазок. Знакомое нетерпение овладело им.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Солнце давно скрылось за грядами Опчины. Небо было светло-голубым; кое-где, похожие на расчесанную шерсть, стыли желтовато-фиолетовые облачка. На землю спускались тяжелые сумерки.

Виа Фортуна казалась вечером особенно неприглядной.

Когда совсем стемнело, с приморской стороны на виа Фортуна - "Улицу счастья", превращенную гитлеровцами в улицу публичных домов, - свернул коренастый человек. Он медленно, как бы ощупью, добрался до темного подъезда углового дома, остановился, с опаской оглянулся в темноте, и рука его потянулась к звонку. За дверью послышались торопливые шаги; дверь отворилась, из-за нее выглянула молоденькая горничная. Она приветливо улыбнулась:

- Входите, синьор. Вы без синьорины?

- Да, я один.

- Пригласить кого-нибудь? Или - наркотики?..

- Нет, мне ничего не надо. Я по делу. Где хозяин?

- Сейчас выйдет.

По лестнице, полукругом ведущей на второй этаж, уже спускался дряхлеющий мужчина в узорчатом, изрядно поношенном халате из дорогой парчи.

Прищурив близорукие глаза, он еще издалека попытался определить: кто к нему пришел? Подойдя ближе, хозяин дома Мазелли, сдававший меблированные комнаты, принялся рассматривать гостя еще бесцеремоннее.

- Чем могу быть полезен синьору? - осведомился Мазелли.

- Меня интересует, найдется ли в этом доме человек, умеющий управлять яхтой? - небрежно спросил Карранти. Это был пароль.

Мазелли не ответил. Продолжая взглядом изучать гостя, он кивнул головой, учтиво пожал ему руку.

- Кто это вас так разукрасил? - показал он на заживавший рубец на лбу гостя.

- Я сам.

- Вот как!

- Да. Но я устал. Можно мне сначала отдохнуть? - сказал Карранти.

- Идемте, я покажу вам вашу комнату.

Мазелли мягко взял его под руку и вызвал горничную. Та не заставила себя ждать.

- Да, синьор?

- Кофе или коньяк? Не поскуплюсь на "Мартель"! - предложил Мазелли.

Карранти вспомнилось, как хотелось ему коньяку тогда, на вилле.

- Кофе, - коротко сказал он однако.

- Кофе! - Мазелли отпустил горничную и обратился к Карранти: - Меня уже предупредили о вашем приходе. Если я правильно понял, вы хотите встретиться с ним завтра?

- Да! И перед такими встречами лучше не пить.

Они поднялись на второй этаж, и Мазелли ввел Карранти в комнату, находившуюся в конце коридора. Это была обыкновенная меблированная комната, обставленная во французском стиле. На стене висела копия с картины Буше "Венера и Вулкан". Но только в оригинале над Вулканом, объясняющимся в любви Венере, витают купидоны, благословляя их любовь, а в копии исчезли и купидоны, и серебристость цветной гаммы, и тонкие оттенки. Копировщик наложил на полотно грубые слащавые краски, и сцена любви превратилась под его кистью в сцену разврата.

За кофе Мазелли рассказал Карранти пару смешных анекдотов, но они не развеселили Карранти. Тогда Мазелли понял, что гостю не терпится поговорить о неотложных делах. Мазелли сразу стал серьезным. Они беседовали недолго: Карранти хотелось хорошенько выспаться перед предстоящей утренней встречей.