На дальних мирах

Брок, однако, лишь копил желчь. Закономерность? Мне было очевидно, что в глубине его рассудка неотвратимо зреет некий вопрос.

Вопрос всплыл на четвертый день. Четыре дня на Альфек-ке-П. Четыре дня созерцания узловатых зеленых лиан. Четыре дня наблюдений за тем, как сонно делятся простейшие в лужах — похоже, единственная форма животной жизни на планете.

— Зачем? — Глядя мне в глаза, Брок задал вопрос, который вообще не следует задавать.

Семя этого безответного вопроса упало на благодатную почву одиннадцать лет и сто шестьдесят четыре планеты назад. Я только что закончил Академию, длинный остроносый мальчишка двадцати трех лет, многих раздражавший своим педантизмом.

Должен сказать, мне очень не нравилось, когда меня называли педантом. Еще меня обвиняли в «тевтонской неуклюжести», даже одна девушка. Когда наши отношения с этой девушкой подошли к неизбежному концу, я объявил, негодующе глядя на ее носик, усыпанный веснушками:

— В моих жилах не течет ни капли тевтонской крови! Мое имя, по всей видимости, имеет скандинавское происхождение. Если бы ты взяла на себя труд подумать...

Тут она влепила мне пощечину.

Вскоре я встретился с Броком. Уже тогда, в двадцать четыре года, он был таким же, каким я знаю его сейчас. Суровый, внешне неприветливый, смуглый, на дне темно-синих глаз прячется беспокойство и неуверенность. Брок никогда не называл меня тевтоном. Если я, бывало, извлекал из памяти какой-нибудь забавный пустяк, он смеялся, но в смехе всегда сквозило уважение.

Мы оба недавно закончили Академию, обоим хотелось свершений. У Брока это было написано на лице, и я наверняка смотрел такими же голодными глазами. На Земле для нас не было ничего, кроме тесноты, грязи и толп народа, а в небе каждую ночь издевательски мерцали и манили звезды — если им удавалось пробиться сквозь смог и зарево городов.

Мы всегда были вместе. Снимали на двоих комнату в Аппалача-Норт, сидели за одним столом в библиотеке, делились электронными книгами и музыкальными записями, а иногда и возлюбленными. Вот так и вышло, что спустя восемь недель после моего двадцать третьего дня рождения и за семь недель до двадцать четвертого дня рождения Брока мы доехали до центра города, где располагалось управление внешних исследований.

Там нас встретил, улыбаясь, добродушный человек с протезом ноги (он сам этим похвастался) и искусственной левой рукой воскового цвета.

— Это меня на Сириусе-четыре отделали,— объяснил он.— Но я исключение: исследовательские экипажи странствуют годами, и ничего им не делается. Маккиз и Хогмуг летают уже двадцать шесть лет, пока это рекорд. Сообщения идут каждые несколько месяцев, а ребята уходят все дальше от Земли.

— Хорошо,— кивнул Брок.— Что там нужно подписать? Давайте бумаги.

Первым расписался Брок. Я поставил ниже свой лихой росчерк и аккуратно сложил пакет документов в трех экземплярах, чтобы передать его нашему полусинтетическому вербовщику.

— Замечательно! Великолепно! Добро пожаловать в корпус!

Ветеран протянул нам руки: Броку правую, волосатую, мне левую, восковую. Я стиснул ее, гадая, чувствует ли он силу моего пожатия.

Три дня спустя мы покинули Землю. С тех пор как сама идея уйти родилась в наших головах, ни Брок, ни я ни на минуту не остановились, чтобы задать себе ядовитый вопрос: «Зачем?»

Мы вступили в корпус, мы оставили Землю. Мотив не указан или неизвестен. Мы одиннадцать лет без передышки странствовали от одного диковинного мира к другому. Привыкли и почти перестали удивляться.

На четвертый день пребывания на Альфекке-II Брок сломался. Мучительная боль вырвалась наружу. Короткое слово, сказанное шепотом в корабельной лаборатории, разрушило одиннадцать лет бесцветного покоя.

Я смотрел Броку в глаза долго, не меньше полминуты. Облизнув губы, спросил:

— Что ты имеешь в виду, Брок?

— Ты прекрасно знаешь.

В его голосе не было раздражения. Брок сообщал мне очевидную истину.

— Об одном только мы не спрашивали себя одиннадцать лет, поскольку знали, что ответа не найти. Мы ведь любим узнавать ответы. Так зачем же мы здесь, на Альфекке? Для чего за спиной у нас сто шестьдесят три планеты?

— К чему этот разговор, Брок? — Я пожал плечами.

За бортом солнце поднималось к зениту, а мне было холодно и першило в горле, будто аммиачная атмосфера просачивалась внутрь.

— К чему? Ну да, можно ничего не говорить. Можно позволить этому гноиться еще одиннадцать лет. Ладно. Раз уж вырвалось само — давай решим сейчас. Нам не нравилось на Земле, поэтому мы улетели. Так?

Я кивнул.

— Но это плохой ответ на вопрос,— продолжал Брок,— Что тут исследовать? Зачем блуждать от планеты к планете? Нигде нельзя дышать, нигде нет ни людей, ни городов. На Ригеле-пять есть зеленые крабы, на Кафе — песчаные рыбы. Какого черта мы ищем, Хаммонд?

— Может, себя? — спросил я очень тихо и спокойно.

— Не мути воду,— презрительно скривился Брок.— Мы ищем себя? Да мы стараемся себя потерять.

— Неправда!

— Лучше признайся...

За кварцевым иллюминатором на каменистой земле, усыпанной щебнем, вились грубые лианы, почти как древесные стволы. Они шевелились, вяло и неуклюже.