На дальних рубежах

— Некоторые сразу разбежались, — продолжал Данила Буяный, — а большинству и бежать некуда. В России голод, работы нету, а нищенствовать, бродяжить, воровать многие боятся-стесняются, да и не приучены. К тому же ватажка уже сложилась какая-никакая. Миром харчимся, не сытно, правда, но и ноги не протягиваем. К тому же надежда была — «Зеленый клин», землицы выберем, осядем, семьи выпишем. Походили здесь по Владивостоку, и то же самое оказалось — работы нет, а где и есть — не берут, не можем, говорят, вы законтрактованы. И паспорта Кауров не отдает. Контракт подписан, твердит, — работайте. Нет, так полиция в каталажку заберет и приголубит там. Сахалин здесь рядышком.

Приуныл Андрей. Попался, как олень в лудеву, не выберешься. Домой возвращаться стыдно, что отцу-матери скажешь? Да и деньги за дорогу, считай, совсем истрачены.

— Не робей, хлопец, — ободрил его Данила Буяный. — Миром против паука выстоим, работе научим, она не сложная. Дорогу выстроим, а там, если грамоте обучен и будет желание, в линейные сторожа, обходчики, сцепщики, да мало ли… подашься.

Грамоте Андрей умел, еще в родной Неглюбке три класса церковно-приходской школы окончил.

Два дня жил Андрей в переселенческих бараках на птичьих правах. Днями вышагивал по городу, работу искал. И в мастерских военного порта побывал, и в заводике Добровольного флота, и на мельнице Линдгольма. Нигде не брали его. По металлу не обучен, жилья в городе нет и остановиться не у кого и не на что. Он в порту пробовал наняться грузчиком, ходил на кирпичный завод и на кожевенный, но все без толку.

Пошел Андрей однажды на Первую речку на пивной завод бочки катать, пива хлебнул, но ему не понравилось — горькое. Да и старший грузчик велел дуть отсюда — молод еще и это не профессия. Иди, говорит, на дорогу железную. Там прорва работы по строительству, а построят дорогу — еще больше будет, и специальность получишь хорошую.

Пришлось обращаться к подрядчику Каурову. Оглядел тот его скептически, но сам в положении был пиковом — подряд на постройку большой урвал, а людей привез — всего ничего — чуть больше двух сотен. На деньги пожадничал, себе в карман побольше сунуть хотел.

— Ладно, — смилостивился барственно, — возьму землекопом третьей руки.

— Как это? — опешил Андрей.

— А вот так, — разъяснил Кауров. — Сейчас сперва земляные работы пойдут — выемки делать, скалу рубить, насыпи возводить. Мужики крепкие, землекопы опытные за первую руку идут. Послабее, те за вторую руку. А сосунки, вроде тебя, да заморыши — те третьей рукой числятся. И заработок соответственный. Положу я тебе по семи рублей в месяц. Деньги это большие, но и работу стану требовать должную. Будешь увиливать, баклуши бить — берегись, три шкуры спущу, не помилую.

Чуть не расплакался Андрей от обиды и безысходности. Семь рублей всего! Рухнули его мечты помочь родным, приобрести специальность крепкую, чтобы кормила, одевала, обувала, да в деревню на хозяйство оставалось чтоб.

Но не приучен он был свою слабость людям показывать, кивнул хмуро и с достоинством — ладно, мол.

А Кауров глядел на него и думал насмешливо: «Никуда ты, малец, не денешься. Не ко мне, так к Галецкому, Фомину или Введенскому побежишь. Издали видно — деревня, сермяга серая, голь перекатная, хоть и поддева енотовая. Сперва с тебя жирок домашний и румянец девичий слетят, голос хриплым станет, прокуренным, спина и шея от солнца коричневыми, а брюхо белым, ладони мозолями толщиной с копыто лошадиное покроются, а вены на руках морскими канатами вздуются».

— Работать будешь со всеми, от зари до зари — световой день. Да час на обед. Отдыхать — в дождливую погоду. Жить — пока в бараке, а потом, как здесь насыпь возведем и рельсы уложим и дальше пойдем, в балаганах, шалашах и палатках. Радеть будешь — во вторые руки переведу. С Буяным Данилой не вяжись — он тебя с собой в каталажку утянет. Горлопанов поддерживать станешь — прочь вышибу, копейки заработанной не выдам.

***

Едва краешек солнца поднимался из-за Гнилого угла, как Кириллович, бравый отставной саперный унтер, бранью будил людей в бараке, выгонял их во двор, где кашевары уже разливали черпаками по мискам пшенную, гречневую, ячневую, овсяную или какую другую кашу.

— Пошевеливайтесь, катюжане, — покрикивал Кириллович.

— Сам ты кат, — отругивались мужики, с хрустом потягиваясь, ополаскивая холодной морской водой, в которой мыло не мылилось, лицо и шею, пятерной приглаживая спутанные волосы, завтракали, вскидывали на плечи кайлы и лопаты, или хватали отполированные до блеска ручки тачек и, пуская по ветру синие махорочные дымки, нестройной колонной тянулись к месту работы.