На день погребения моего (ЛП)

Примерно сразу же появился полковник Прокладка, возможно, потому что подслушивал. Они с Уйгуром сверкнули друг на друга не поддающимися контролю взглядами.

—  Гнусный сын вегблюжатника, — по словам очевидцев, шептал Аль Маар-Фуад, выезжая из города.

—  Я никогда их не понимал, — жалобно признался Хафкорт Прокладке. —  Их странности —  в языке, вере, истории, семейных переплетениях, которые в любой момент могут оказаться невидимыми, просто замкнувшись на этой безграничной территории эксцентричности, не нанесенной на карты, как Гималаи или Тянь-Шань. Будущее в здешних краях просто принадлежит Пророку. Оно могло бы пойти по-другому. Этот безумец в Такла-Макане действительно мог бы основать свою пан-шаманскую империю. Японцы, предположим, при немецком содействии, могли бы прибыть сюда в больших количествах, чтобы оттяпать лишние русские земли в случае Европейской войны. Наши базары заполнили бы лотки с якитори и гейши в бамбуковых клетках. Я здесь двадцать пять лет, с тех времен, когда старик Кави ел сосиски в Кабуле, и все вмешательства Сил сделали конвергенцию Магометан лишь еще более неизбежной.

— Мы плохо воюем в горах, — глаза Прокладки наполнились слезами солидарности. — Русские предпочитают степи, так же, как ваш народ предпочитает для проведения сражений Низины, а еще лучше — океаны.

 — Мы могли бы поделиться своими знаниями, — предложил Хафкорт с будто бы эмоциональной резкостью.

Полковник долго пучил покрасневшие глаза, словно действительно обдумывал услышанное, прежде чем разразиться смехом столь высокого и колеблющегося в своей динамике тона, что возникали сомнения в его способности контролировать этот смех.

—   Полный п***ц, — бормотал он, тряся головой.

Хафкорт похлопал его по руке.

 — Ну-ну, Евгений Александрович, всё в порядке, я разыгрывал вас, конечно, непостижимое британское чувство юмора —  какой-то ляпсус, простите меня...

  — О, Хафкорт, эти нерентабельные пустыни...

 — Разве не мечтаю я почти непрестанно о Шимле и веранде в Пелити в разгар сезона? И о беспутных глазах тех, кто, кажется, до бесконечности переходит без меня по мосту Комбермер?

За Кашгаром Шелковый путь разделялся на северную и южную ветви, чтобы обогнуть безграничную пустыню, простиравшуюся сразу же на востоке от города, Такла-Макан, что в переводе с китайского значило «Войди, и ты больше не выйдешь», хотя на уйгурском, похоже, это значило «Родина прошлого».

  —  Ну, это одно и то же, не так ли, сэр?

  — Войди в прошлое — и ты никогда из него не выйдешь?

  — Что-то вроде того.

— Ты снова несешь свой привычный вздор, Муштак? Всё наоборот? Оставайся в изгнании настоящего времени и никогда не возвращайся, а что можно было вернуть?

   Муштак пожал плечами.

— Когда наслушаешься достаточно этих жалоб, сколь бы ни были они грустны...

 — Прости, ты прав, конечно же, Муштак. Выбор был сделан слишком давно, слишком далека та ныне не доступная родина, чтобы имело значение, сделал ли я выбор сам, или другие выбрали за меня, и кто может провести границы между памятью и вспоминаемым?

Его довод в этом споре нельзя было назвать абсолютно чистосердечным, была, что примечательно, по крайней мере, одна Вспоминаемая, очертания которой оставались для него слишком определенными. «Всё слишком, черт возьми, очевидно». Он не смог удержаться и не прошептать это вслух, когда Муштак снова уснул, а Хафкорт зажег очередную транс-ночную манильскую сигару, не желая отказываться от безвольного забытья и сдаваясь в плен воспоминаний ... ее формы, уже женские, поддерживались с осмотрительной заботливостью в зловещие дни плоти, выставляемой на продажу, волосы покрыты, рот закрыт чадрой, глаза полностью принадлежали ей, хотя они, должно быть, заметили его с точностью афганского стрелка, когда он въезжал в ворота из высушенной на солнце грязи, они с Муштаком оделись пенджабскими торговцами, якобы приехавшими на рынок за высоко ценимыми ослами из Вазири. Он прекрасно понял, что это за сборище девушек, к тому времени он был старым опытным актером костюмированных постановок, всегда разворачивавшихся здесь, и наблюдал за другими посетителями, проходившими мимо, пот и слюна, куда бы он ни тек и куда бы она ни летела. Он возразил бы, что целью его общения с ребенком было не бесчестье, а спасение. Но у спасения было много имен, и веревка, по которой девушка взобралась бы к безопасности, потом могла быть использована, чтобы привязать ее еще более жестоко. В этот миг, как неловко, он превратился в два существа, живущие одну жизнь: один человек без оговорок уходил на облюбованные призраками пространства желания, другой — отгораживался стеной рабочих требований, для которых желание часто было лишь досадным, а иногда — изнурительным недоразумением, с тех пор две личности делили между собой это жалкое пристанище души, общее сознание, относясь к требованиям другого с почтением, но, в то же время, с презрением.