На день погребения моего (ЛП)

— План таков, — сказал Киприан следующим вечером в кафе «Мазлум» на Набережной, где, кажется, собрался весь город, чтобы послушать пение великого эфенди Каракаса. —  Вы, вероятно, следите за новостями из Константинополя, политическими волнениями и тому подобными вещами, и заметили, что многие наши Турецкие братья, жившие здесь, в Салониках, начали возвращаться в свою столицу в ожидании более масштабных усилий, чтобы образумить Султана. Что вы в связи с этим сделаете —  наденете феску...

  — Нет-нет. Я — Экзарх.

  — Данило, объясни ему.

 — Вы наденете феску, — объяснил Данило, —  и, незамеченный во всей этой Турецкой чувствительности, сядете на поезд в Город, а как только вы туда приедете, —  он что-то написал на листке бумаги и вручил Худому, —  ступайте прямо на базар пряностей в Эминону, там рядом Стамбульская набережная, найдите док под вот этим номером и попросите позвать Халила. Там всегда стоят черноморские каботажные суда, плывущие в Варну.

— Если уж я смог добраться в Салоники, хотя за мной следили все эти люди из Организации.

 —  Мы обеспечим слежку за ними с помощью В. М. Р. О.

— А пока, — сказал Киприан, — нам с вами нужно поменяться шляпами и плащами. Когда я уйду отсюда, они решат, что я —  это вы. Хотя должен сказать, что ваш наряд вовсе не такой элегантный, как тот, который вы получите взамен. Это на случай, если вы считаете жертву недостаточной или что-то в таком роде.

Так что именно Киприан, притворившись Худым из Габрово, прошел несколько кварталов вверх по улице до teké под названием «Жемчужина Бары», и сразу же заметил экономию своего недельного бюджета на «пиво», как называли гашиш мальчики-дервиши, поскольку всё, что ему нужно было сделать — просто постоять в коридоре одну-две минуты и подышать, пока ярко-оранжевые и небесно-голубые узоры Восточного ковра не начали извиваться у него перед глазами.

Хотя Весна тесно дружила с гангстером из Смирны по имени Димитрис, они с Киприаном прощались так, словно были половинками друг друга. Он понятия не имел, почему. Данило наблюдал за этим с фаталистическим уважением свахи к законам теории вероятности, с которыми постоянно приходится воевать. Паровая сирена судна взорвалась последним предостережением.

—  Вы сделали доброе дело, — сказал Данило.

— Болгарин? Я о нем беспокоюсь, не знаю, надел ли он вообще феску на голову.

— Не думаю, что он мог забыть.

—  Для него важно, — сказал Киприан, — снова оказаться дома, среди своих.

Они обнялись, но это была лишь формальность, настоящие их объятия имели место задолго до того.

Возвращаясь в Триест, Киприан, решивший какое-то время отдохнуть от железных дорог, садился на каботажные и почтовые суда Эгейского, Ионического и Адриатического морей, проводил как можно больше времени, болтая, куря и выпивая с другими пассажирами, словно в уединении на него могло броситься что-то непрошенное. Словно достаточно преданное погружение в заурядную обыденность могло его спасти, могло спасти каждого. Снова оказавшись в Которе, он, непонятно, почему, высадился на берег, решил внезапно наведаться и бегло взглянуть на Черногорию. Идя в Цетине, он остановился на серпантине, чтобы оглянуться на Котор, и понял, насколько сильно ему хотелось оказаться именно там, любоваться именно этой очаровательной невинностью города и порта, преданной ради интересов войны, этим сострадательным отказом от безграничной жестокости недавней Балканской зимы —  солнечный свет начал каждый день задерживаться немного дольше, чем на пять часов, насколько это позволяли горы и время года.

И всё это лишь для того, Боже милосердный, после зимы, полной множества тягот и блужданий, чтобы выяснить, что Бивис Мойстли всё это время отсиживался в Цетине с Ясинтой Друлов, что безумно влюбленный юный идиот на самом деле пробирался в эти времена обострения Европейской военной истерии по негостеприимной земле, раздираемой древней родоплеменной враждой, которую он никогда бы толком не понял, влекомый чем-то, что он принимал за любовь.

— Не удивлюсь, если это — еще одна капля Боснофобии, — беззаботно объяснил Бивис.