На день погребения моего (ЛП)

Княгини нигде не было видно в Кампо Спонджиатоста, а Князь появился на входе, прежде чем камердинер, valletto, успел принять у Киприана шляпу, веселый и блистательный, в облаке гелиотропа, прежде не встречавшегося на планете.

 — Будем, как свиньи, Facciam' il porco, — поприветствовал его Князь слишком рьяно, чтобы это можно было принять за шутку.

   Склонив голову в извинении:

  — Мой парень слишком ревнив, Il mio ragazzo è molto geloso.

   Князь широко улыбнулся:

—  В точности то же самое ты говорил в прошлый раз, и с тем же акцентом из разговорника. Qualsiasi, что угодно, Киприаниньо. Капитан Пипрейк говорит, что у нас могут быть общие интересы по нейтрализации планов бывшего общего знакомого, который с тех пор выбрал самую опасную стезю порока и предательства.

Они поднялись в парадные помещения и прошли по галерее, увешанной картинами из принадлежавшей Князю коллекции современных Символистов, включая живопись маслом авторства Хантера Пенхоллоу, в частности, его размышления о судьбах Европы, «Железные ворота», на которой расплывчатые массы двигались толпой к исчезающей линии, за которой разверзалось адское сияние.

Князь жестом пригласил его в комнату, примечательную мебелью Карло Дзен и вазами Галилео Чини. В углу стоял бледно-кремовый несессер, акцентированный медью и пергаментом, рисунки напоминали паутину.

  — Бугатти, не так ли? — спросил Киприан.

— Нравится моей жене, —  кивнул Князь. — Сам я предпочитаю более традиционное искусство.

Слуги принесли холодный просекко и бокалы на старинном серебряном подносе, а также александрийские сигареты в византийском портсигаре, возраст которых составлял как минимум семь лет.

— Он, должно быть, стремится реализовать свои венецианские проекты, — сказал Князь, — это туманное царство пешеходных переходов и городского безмолвия свидетельствует о преданности силам, давно приведенным в движение. Но это лишь маска, которую он избрал. Другие народы, как печально известно, американцы, называют себя «республиканцами» и думают, что понимают республику, но то, что сформировалось здесь за множество ржавых столетий жестокости дожей, навсегда останется за пределами их понимания. В свою очередь каждый Дож всё больше превращается в священное животное, у него отбирают свободу, его жизнь находится в рамках невероятно строгого кодекса поведения, он утешается, лишь беря валторну, с ожесточенной грубостью, каждый день в ожидании рокового конвоя головорезов, закрытой гондолы, последнего моста. Наилучший вариант, на который он может надеяться, трогательно скудный — какой-нибудь отдаленный монастырь и погружение в еще более глубокое покаяние.

— Дожи уходят, проклятие остается. В наши дни многие, даже наделенные властью наносить огромный ущерб, никогда не смогут понять, как «власть», lo stato, может быть выражением воли общины, незримо осуществляемой во тьме, окружающей каждую душу, и покаяние здесь — необходимый термин. Если человек не осуществил в своей жизни покаяние, которого ожидал от других, в Природе возникает дисбаланс.

  —  Который, должно быть...

   Князь поднял руку в табачном дыму.

—  Я говорил об истории Венеции. В наши дни все эти древние механизмы выбора и ограничения больше не действуют. Сегодня... представим, например, иностранного Крон-Принца, страстно ненавидящего Италию, который, заняв трон своей империи, как пить дать, пойдет на Италию войной, чтобы отнять территорию, которая, он уверен, принадлежит его семье... кроме того, представим, в Италии живут агенты этого будущего императора, особенно они активны в Венеции, мужчины, посвятившие всю свою жизнь исключительно представлению интересов врага, а возможно, и другие жизни, количество жизней значения не имеет, никакого кодекса чести, никаких старинных традиций, только злобное желание этих агентов, чтобы их Хозяин восторжествовал любой ценой...

— Кому в таком случае можно доверить защиту интересов Нации? Королевской Армии? Флоту?

—  Теоретически да. Но враг, владеющий ресурсами Империи, может купить всё.

  — Если нет никого, кого можно было бы купить...

—  Мы должны изучить все вероятности и задать себе вопрос:кто, скорее всего, останется неподкупен.

Они сидели и курили, пока комната не покрылась трехмерной патиной, словно после многих лет воздействия тончайшей коррозии.

 —  Проблема неоднозначна, видите ли, — наконец сказал Князь.

—  Существуют дружеские отношения, — кажется, пришло в голову Киприану, он сузил глаза, что можно было перевести как «Конечно, мы не обсуждаем никого конкретно».

 — Разве не могут друзья предать, часто и по причинам менее предсказуемым, чем денежные договоренности? Если не...

 — Я недавно вернулся, — осторожно сказал Киприан, — из места, где намного сложнее, во всяком случае, великим Силам, разрушить личную гордость. Несомненно, место менее развито, чем утонченные культуры Запада, всё еще наивное, чтобы не сказать — невинное.

— Ненавидимое, презираемое, ниже всяких подозрений, — предположил Князь.

—  Им не нужны огромные суммы или современное оружие. Они владеют всеми сокровищами, которые не может купить Европа.

  — Страсть, —  кивнул Князь.