На день погребения моего (ЛП)

 Из часовни доносилось пение, которое игумен идентифицировал как канон Козьмы Иерусалимского, датируемый восьмым столетием. Яшмин стояла на подворье очень спокойно, словно ожидая, когда пройдет некое головокружение, хотя уже поняла, что это головокружение каким-то образом входит в проект здания, это —  условие проживания. Здесь она узнала, чем всегда притворялся И. П. Н.Т, будучи не более чем слабой театральной зарисовкой.

 — Поговорим об отражении, — она поймала себя на том, что бормочет эти слова.

Настоящее время с каждым днем казалось ей всё менее доступным, по мере того, как послушники окружали Киприана, всё больше отдаляя его от нее, словно волна, проходящая по невидимому, не поддающемуся определению каналу... А Любица, взиравшая на повседневную жизнь монастыря так, словно точно знала, что происходит, которая бессчетное количество раз засыпала, схватив крохотным кулачком палец Киприана, теперь должна была искать другие способы точного возвращения туда, что она помнила как сферы еще не сотворенного.

   Игумен, кажется, узнал ее из прошлого воплощения.

 — Планета в форме луны, — сказал игумен, — орбитальный электрон. Если самоподобие окажется встроенным свойством вселенной, тогда, вероятно, сон, в конце концов, является формой смерти — повторяющейся ежедневно, а не со сменой поколений. Мы перемещаемся в смерть и обратно, как в сон, но гораздо медленнее, об этом догадывались Пифагорейцы...

Не имея ресурсов выразить свои чувства Киприану, Риф довольствовался практическим планированием.

 — Собираемся следовать на запад, через горы к побережью Адриатики. Можешь посоветовать отель класса «люкс» у термального источника?

 — Зависит от того, насколько далеко на север вы собираетесь забраться. Я никогда не был южнее Черногории. О, вам может пригодиться вот это.

Это был Уэбли-Фосбери 38-го калибра, был с ним и в Боснии, и

много лет спустя.

   Риф притворился, что рассматривает пистолет.

— Славная железяка. Наверняка ты не хочешь с ним расставаться?

  — А зачем он мне? Невесты Ночи не носят в сумке служебный револьвер.

  — Я мог бы придумать несколько предприятий...

  — Нет, Риф, — положив руку на плечо, — вот этого делать не надо.

   Мужчины смотрели друг другу в глаза дольше, чем когда-либо.

Киприан дошел с ними к реке. Над ними облако начало окутывать монастырь и церковь, словно запрещая менять решение. Кажется, утро темнело, приближаясь к некоему Балканскому эквиваленту Преображения.

Яшмин протянула Любицу Киприану, он торжественно взял ее на руки, громко поцеловал в живот, как всегда, а она, как всегда, завопила.

  — Не надо меня помнить, — посоветовал он ей. —  За память отвечаю я.

 Вернувшись на руки Яшм, она спокойно ему улыбнулась, и он знал, что лишь минуты отделяют его от какой-то ошибки.

  — Езжайте с богом. Старайтесь держаться подальше от Албании.

   Словно охваченная неким древним ужасом, Яшмин крикнула:

  — Пожалуйста, не оглядывайся.

  — Я не собирался.

  — Я серьезно. Ты не должен. Умоляю, Киприан.

  — Или он тебя утащит под землю. В Америку.

  — Всегда со своими шуточками, — глухо хихикнул Риф.

   И никто из них не оглянулся, даже Любица.

   И за Киприаном без эха закрылась дверь.

На много дней Риф и Яшмин погрузились каждый в свое горе, даже не в силах говорить об этом. Риф отказался от неустанных поисков возможных кабаков и, когда наступал вечер и сумрачный свет покрывал мир мелким пеплом, он просто сидел с разбитым сердцем, по возможности, дома, у окна, иногда держа на руках младенца. Находясь в своем частичном вакууме, Яшмин не знала способа щебетом вызвать его оттуда.

 —  Я не знал, что это приближается, — наконец сказал Риф, — но, полагаю, ты знала.

 — Это не из-за нас, — возразила она. — Не из-за наших действий. Не из-за того, что мы не сделали.

 —  Только не говори «он, должно быть, любил Бога больше, чем нас» и всё такое.

  —  Не скажу, не думаю, что это правда, — она уже готова была расплакаться.

—  Я хочу сказать: Бог обычно не подбегает и не кусает людей в задницу, но если он так поступил, видишь ли...

  — Риф, Киприан любил нас. И до сих пор любит.

Никто из них уже как-то не видел смысла ехать на побережье Черного моря. Они повернули на запад. Однажды вечером Риф вошел и увидел, что обезумевшая Яшмин сидела у кипы брошенной одежды Киприана, перебирая одну вещь за другой.

 — Я могла бы притворяться им для тебя, —  закричала она, не слишком громко, чтобы не разбудить Любицу, он не знал, как ответить на надежду в ее голосе. — Я могла бы носить его рубашки, его брюки, ты мог бы разрывать их, брать мою задницу, иметь меня в рот и представлять, что он...

  — Дорогая... пожалуйста... Я не собираюсь это делать...

   Он сам, черт возьми, чуть не расплакался, если хотите знать.

Он начал обнимать ее с нежностью, которую прежде она видела, лишь когда он держал на руках Любицу. «Я — не его дитя, — возражала она, но про себя, удобнее устраиваясь в его объятиях.