На дне Одессы

Через несколько минут она была готова к выходу.

— Я провожу тебя, — сказал он.

Она ничего не ответила, потушила лампу, и они вышли в узкий коридор.

Пройдя коридор, они спустились по лестнице вниз в глухой переулок и очутились в объятиях тумана.

— Ну и погода, — проворчал Сергей. — Теперь хорошо сидеть в трактире, у органа, и чай пить.

Она опять ничего не ответила и плотно запахнулась в свою ротонду.

Они двинулись по направлению к Дерибасовской улице.

— Живее! — торопил Сергей.

Когда показалась Дерибасовская, Сергей остановился и сказал ей:

— Ну-с, прощаюсь, ангел мой, с тобою. Смотри, не зевай. Сегодня три парохода английских с кардифом (углем) пришли и два — с хлебом. Много джонов (англичан) шатается по городу. У них много башей (денег)… Два рубля принеси, помни!

Он надвинул картуз на глаза, сунул руки в карманы, свистнул, повернулся к ней спиной и зашагал.

Она посмотрела ему вслед и, когда он сгинул в тумане, направилась к городскому саду.

Мимо сада давно уже взад и вперед прохаживались попарно и в одиночку ее товарки, так же, как и она, одетые в яркие, бросающиеся в глаза ротонды и большие шляпы — Маня Боцман, Феня Пассаж, Соня Калараш, Лея Серебро и другие.

Они стреляли, как из пушек, глазами, подмигивали прохожим, вступали с ними в разговоры и всячески соблазняли их.

Ее заметила Лея Серебро — красивая, толстая еврейка в ротонде из зеленого плюша, который отливал серебром, — и, остановив ее, спросила, сильно картавя, по-балабарски[28]:

— Здравствуй, Женька! Чего у тебя мотрачки (глаза) мокры?

— Не спрашивай.

Женька прислонилась к решетке сада и глухо зарыдала.

— Что с тобой?! Этот "Серожка"-шарлотта, наверное, опять побил тебя?!

— Да… Мне тут, у сердца — больно. Кажется, он отбил у меня легкие, — простонала Женя.

— А чтоб его чума схватила! — выругалась Лея. — А мой Исидор, ты думаешь, лучше? Он вчера так бил меня, так бил. У меня до сих пор спина и правый бок болят. Ой, вейз мир! Чтоб его "хо-хоба" забрала! Такой карманщик!

— Он сказал. ЧТО если я завтра не принесу ему двух рублей, то он загрызет меня.

— Вот несчастье!

— Я утоплюсь.

— Э! Думаешь, на том свете лучше?.. Ну, довольно плакать! Погуляй лучше. Может быть, кого-нибудь подцепишь, — и Лея оставила ее.

Женя утерла глаза и стала гулять.

Она прошла, пересекая одну и другую мостовую, два квартала мимо пылающих и залитых золотом, серебром, бриллиантами и шелками витрин и повернула назад.

Она шла, то замедляя шаги, то ускоряя, косила глазами, слегка толкала мужчин в бок, смеялась и подмигивала им. Но никто не шел на ее удочку.

Каждый окидывал ее насмешливым или презрительным взглядом.

После долгого хождения, ей удалось заманить в переулок одного юнца.

— Хорошенький, — стала она нашептывать ему, — идемте.

Юнец, озираясь, спросил ее с замиранием в голосе:

— Куда?

— Увидите.

— А что будет? — стал выпытывать испорченный до корней мозгов юнец.

Она стала расписывать.

Юнец слушал-слушал и заявил:

— У меня времени нет.

— Ну, вот еще.

— Право, нет, — и он пошел прочь.

— Жулик, скотина! — выругалась она.

Ей пришлось вернуться и приняться за прежнее фланирование.

Вон из-за угла появилась компания из двух "джонов" и негра.

Женька ринулась к ним, но опоздала. Ее предупредили. На них налетела стая товарок и расхватала их, как филипповские пирожки.

Женька, как ни была огорчена неудачами, расхохоталась при виде Леи, которая тащила через мостовую, как на буксире, негра. Шляпа у нее съехала набок, а ротонда упала на землю.

— Комман, комман, мистер (идем, господин)! — щебетала она, вися у него на руке….

Становилось поздно. Один за другим потухали в магазинах огни, загремели железные шторы и скоро светлые волны, заливавшую улицу, исчезли. А туман становился все гуще и гуще. На улице сделалось темно и пусто.

Женя, сделав в тумане больше 200 туров, продрогла и устала. Ноги ее отказались служить и она присела на зеленую скамью, откинулась на ее решетчатую спинку и бесцельно уставилась перед собой на фасад четырехэтажного серого дома. В доме все спали и во всех окнах было темно.

Она смотрела на мрачный фасад несколько минут и вдруг удивилась.

"С какой стати она, в течение четырех месяцев, созерцает этот безжизненный и глупый фасад? и что связывает ее с ним?"

На лбу у нее выдавилась глубокая морщинка. Что связывает ее с этим фасадом? Да ее позорное ремесло.

Это же ремесло связывает ее с этой улицей.

А как она очутилась на этой улице?

Да так, как и остальные.

"Не длинен и не нов ее рассказ".

Она работала на заводе, познакомилась с прекрасным молодым человеком, который великолепно плясал кэк-уок и носил пестрые галстуки, стала посещать с ним театры, народные балы, пристрастилась к нарядам, ужинам в "отдельных кабинетах" и пошла-пошла по рукам, как вещь…

— Ужасно! Ужасно! — прошептала Женька и закрыла лицо руками.

Но ужаснее было в ее падении то, что ею овладел совершенно посторонний, чуждый ей человек, закрепостил ее, присосался к ней, как вампир, к самому сердцу, и сосет-сосет ее кровь.

В груди у Жени поднялась настоящая буря.

Она сверкнула глазами и заговорила, задыхаясь, вполголоса: