На Днепре (Роман. Рассказы)

Сдвинув брови, смотрел он издали на толпу у дома Михоела Левина. С покорностью обтерпевшегося в несчастьях человека он подумал о «трешнице к субботе», которую частенько получал от Михоела:

«На этот раз, видно, моя трешница действительно помирает. Дети Михоела скуповатеньки, от них помощи не жди».

В глазах Ешуа под большими седыми бровями блеснула горькая ирония, вышучивающая и собственную бедность, и мир, который, как там ни мудрствуй, все-таки делится на богатых и бедных. Благотворительность, по богословским книгам, спасает душу человека не меньше, чем молитва и покаяние; однако деньги для благотворительности имеют одни лишь богатые. Это как раз то, о чем не раз Ешуа говорил Левину:

— Значит, сам бог дал богатым больше преимуществ, чем бедным? Почему?

Ешуа прижал скрещенные руки к груди и легким шагом направился к «дому». Ему вспомнились далекие минувшие годы, когда он и Михоел росли вместе среди окружавшей их бедноты, как два соседних деревца на скупой песчаной почве. Потому, что он вспомнил это так отчетливо, перед ним теперь, когда Михоел уходил из жизни, все предстало в новом, преображенном виде. У него было такое чувство, точно вот-вот ему откроется что-то сокровенное, полное многозначительного смысла. Он был твердо уверен, что познал жизнь гораздо глубже, чем стоявшая у «дома» толпа, к которой он медленно приближался.

Но, может быть, все это показалось только одному Пенеку, когда он впоследствии, спустя годы, вспоминал, как в тот день Ешуа часа за два до заката подошел к толпе. Не потому ли Пенек так внимательно следил за Ешуа и надолго запомнил этот час? Он не отводил глаз от Ешуа и потому, что считал его ближайшим другом отца, его компаньоном «в делах веры».

Приблизившись к «дому», Ешуа узнал: ремесленники и беднота требуют, чтобы «дом» немедленно внес все, что полагается общине. Так и заявили Ешуа:

— Сейчас же! И никаких уступок!

Ешуа не ответил. Только его седые, взъерошенные брови сдвинулись чуть насмешливо. Он произнес:

— Ага! Понял!

Произнес он это так внушительно, что Пенеку показалось: и у него, Пенека, насмешливо сдвинулись брови и он вместе с Ешуа произнес: «Ага! Понял!»

Ешуа выбрался из толпы и вошел в «дом». Пенек за ним.

В конторе Ешуа застал кассира, Арона-Янкелеса и Хаима Ташкера. От них он узнал, что у больного отнялся язык.

— Ага! Понял!

И опять это прозвучало внушительно. Седые брови Ешуа вскинулись, насмешливая искорка в глазах исчезла. Губы дрогнули. Он спросил взволнованно, точно ждал от ответа очень многого:

— Давно?

Ему ответили:

— С час… Может, и больше…

И добавили:

— Боли, должно быть, очень мучают его. Привезли морфий. Врач здесь. Сейчас вспрыснет.

Сдерживая приступ кашля, кассир Мойше заговорил сдавленным голосом:

— Чудно! Он все еще в полном сознании. Недавно я подошел к нему. Он взглянул на меня, что-то пролепетал. Не разобрал я. Это уже не речь…

Ешуа:

— Ага! Понял!

И опять Пенеку почудилось, что он вместе с Ешуа так же удивленно открыл рот и снова сказал: «Ага! Понял!»

Ешуа торопливо засеменил по комнатам. Пенек — за ним следом. Обе двери из комнаты отца — одна в зал, другая в соседнюю комнату — были открыты настежь. Плач детей и родных доносился сюда с двух концов дома, словно сквозной ветер. Кровать, отодвинутая от стены во время визита врачей, так и осталась стоять посреди комнаты. На кровати, на груде подушек лежала мертвая, седая, серая, как пыль, борода. Выше — безжизненные, наглухо замкнутые уста, восковое лицо с закрытыми глазами. Один только лоб беспрерывно морщился, точно пытался согнать докучливую муху.

Можно было подумать, что Ешуа на пороге комнаты скинул башмаки, — так бесшумно и стремительно шагнул он вперед. Схватив со столика стакан с водой, он плеснул себе на руки, пролил на пол, но не обратил на это никакого внимания. Навощенный паркет в его глазах сейчас ничего не значил, — вода так вода, — пожалуй, можно было обойтись с этим паркетом и похуже. Бесшумно скользнув к изголовью больного, Ешуа наклонился и взглянул Михоелу в лицо сердито, почти злобно. В глазах мелькнуло недоверие: так смотрят на человека, с которым сводят старые счеты. Постояв с минуту, Ешуа громко окликнул:

— Михоел!

Тишина.

— Михоел, сын Гавриела!

Тишина.

— С тобой говорит Ешуа Фрейдес!

Безжизненные глаза больного оставались закрытыми. Губы дрогнули. Послышалось слабое и невнятное бормотание. Звуки шли как будто издалека, напоминали гудение оборванных, болтающихся в воздухе проводов телеграфного столба, когда в него ударят камнем: он больше не соединен с другими столбами, но свисающие провода все еще гудят. В постели лежал человек, у которого все нити, связывавшие его с жизнью, были порваны. Он был богат, но все, что он совершил, лежало уже позади — в прошлом. К ответу его не призовешь — поздно!

Ешуа, поглядывая сердито и озабоченно, извлек из-за пазухи черный пояс и, по еврейскому обряду, опоясался им. Потом, оглянувшись, заметил в углу Пенека и тут же сердито приказал:

— Вон отсюда! Живо! Тебе тут не место!..