На Днепре (Роман. Рассказы)

Пенек испуганно отшатнулся. Доносившийся отовсюду надрывный плач неотразимо влек его к себе. Пенек побежал туда, где плакали.

Что делал Ешуа, оставшись один в комнате Михоела?

Позднее выяснилось: никто не понимал лепета больного, а Ешуа все было ясно. Он даже злился на окружающих:

— Тупоголовые! Как не понять? Я все понимаю!

Пенек находился среди других детей, когда Ешуа, вбежав в комнату, замахал руками:

— Тише!

Ешуа, казалось, еще больше поседел. Лицо его пылало от возбуждения:

— Тише! Михоел говорит: «Зачем ко мне пристают с морфием? К чему эти вливания? Зачем меня отвлекают?» Он говорит: «Хочу пострадать на этом свете. Я заслужил это».

Никто не знал, действительно ли слышал Ешуа эти слова или он сам их выдумал, а может быть, просто ему почудилось, что Левин их пробормотал, но врача больше к Михоелу не допускали. Власть над умирающим Левиным перешла к Ешуа. Глаза его сверкали сердито и мстительно. Он вернулся в комнату, снова вышел оттуда и с видом одновременно озабоченным и повелительным спросил:

— Ну как? Отослали врача? Хорошо! Не беспокойтесь, я беру все на свою ответственность.

Как буйные ветры, то утихающие, то вновь налетающие, всю ночь звучали рыдания детей. Косноязычный лепет больного походил на эти рыдания: он тоже то замирал, то оживал снова. К утру бормотание ослабело, но участилось. Поспешили послать за Ешуа: авось он разберет. Опоясанный черным поясом, Ешуа тотчас явился. Войдя в комнату умирающего, он властно приказал:

— Уходите отсюда. Все!

Несколько минут он оставался один на один с больным. Потом вышел, красный и возбужденный. Глаза Ешуа пылали еще сильнее, чем вчера. Волнуясь, он передал обступавшим его детям слова отца:

— Он говорит: «Зачем меня заперли в комнате?» Он говорит: «Пусть дадут знать всем в городе. Распахните все двери». Он говорит: «Пусть придут взглянуть на меня в назидание себе самим».

Шейндл-важная схватилась за голову и с истерическими воплями заметалась по комнате. Мать лишилась чувств. Но на Ешуа, окончательно вошедшего в роль командира, бабьи истерики и обмороки не производили никакого впечатления.

Быстро распахнув окно, он обратился к толпе, собравшейся, как накануне, у «дома», и громко повторил слова, только что сказанные детям.

5

В толпе, стоявшей у «дома», слова Ешуа не сразу были поняты.

— О чем он?

— Чего он хочет?

— Что он сказал?

Наконец поняли. Мигом все забыли о деньгах, которые собирались требовать с «дома» на общественные нужды.

Люди ринулись ко всем дверям и входам в «дом», словно поверили, что со смертью богача нужда навсегда уйдет с городских окраин, что с этим отныне покончено и грядет избавление.

Непреодолимое желание увидеть собственными глазами, как умирает самый богатый человек городка, на мгновение перечеркнуло все мысли о насущных, будничных заботах, Сила, толкавшая людей в «дом», была крепче всякой сдерживающей узды. «Дом» как будто почувствовал это и тотчас распахнул перед толпой все входы, все двери. Под напором густой толпы треснула дверь на веранде и зазвенели разбитые стекла. Пенек увидел: муж Шейндл-важной, Бериш, схватил за локоть здоровенного верзилу Фройку, подмастерья одного из местных скорняков:

— Ты зачем стекла бьешь?

Фройка сначала двинул локтями, чтобы проложить себе дорогу в толпе, потом уставил на Бериша злые глаза:

— А кто ты мне? Кормишь меня, что ли?

В памяти Пенека надолго остались злые глаза Фройки и его вопрос: «Кто ты мне?»

Во взгляде Фройки, в его словах было нечто более значительное, чем звон разбитых стекол. Фройка был одним из первых ворвавшихся в дом и остановившихся неподвижно, подобно первой волне, разрушившей шлюз и на мгновение задержавшейся перед открывшимся простором: куда ей теперь хлынуть?

Пенек точно создан, чтобы помогать людям, услуживать им. Он указал хлынувшей человеческой волне дорогу к умирающему отцу:

— Туда, туда! Прямо! Через большой зал!

Пенек верил, что он облегчает людям путь туда, куда их властно влечет. У него навсегда осталось воспоминание о том, как окраина на короткое время завладела домом. Это плохо для Шейндл-важной, Ионы, Шолома, Блюмы и Фолика. Стало быть, это хорошо для него, Пенека. В толкотне и шуме многолюдной толпы он успел заметить, что некоторые люди, топча ногами ковры, даже улыбаются — до того им это приятно. Люди не шли, а протискивались из одной переполненной комнаты в другую. Наибольшая давка была в комнате отца. Каждому хотелось собственными глазами увидеть умирающего богача.

6

В мягких креслах гостиной вокруг матери сидят ее дети. У них опухли глаза и носы покраснели от слез. Пенек часто забегает сюда. Голова его полна самых разнообразных мыслей. Он думает не о себе, а о других. Одна из волнующих его мыслей относится к Ешуа: «Кончено! Он может попрощаться с „трешницей к субботе“».

Мать, Шейндл-важная, старшие братья никогда не простят Ешуа всю эту кутерьму. Напустил в дом бедноту, выдумал слова, якобы сказанные Михоелом: «Распахните все двери! Пусть придут взглянуть на меня в назидание самим себе!»

В гостиной Шейндл-важная кричит, хватаясь за голову:

— Когда же все это кончится?