На Днепре (Роман. Рассказы)

— А Маля, глухонемая дочь его, с перепугу заговорила. С грудным ребенком на руках, босая, убежала в лес. Слух по деревне пошел, что она ночью к попу стучалась: «Хочу в вашу веру перейти». Пока поп отпирал, ее и след простыл. Что ни ночь к мужикам стучится: «Впустите! Босая я, и малютка замерзает!» Не успеешь ей открыть, ее уже нет. Рехнулась… А душегубы на селе все буйствуют, управы на них нет…

Поднимая краешек занавески, то колесник, то его жена со страхом разглядывали собиравшихся на пустыре вооруженных гайдамаков:

— Гляди-ка, головорезов все больше!.. Сколько их!

Абе тоже выглянул в окно и увидел людей в разноцветных шапках и пестрых шароварах. Казалось, они собираются давать цирковое представление.

«Холеры на них нет! Провалиться бы им сквозь землю!» — мысленно проклинал их Абе.

У крыльца сельской школы томилась на привязи голодная коза, которую зачем-то привели сюда. В школе с самого утра пьянствовал «штаб», из окон с разбитыми стеклами несся шум пьяной гульбы, пронизываемый глухими ударами бубна, звуками гармошки и визгом охмелевших девчат. И, вслушиваясь в этот шум, притихло, оцепенело село. С сосулек на крышах уже не капало. Морозом затянуло грязь. Надвигались сумерки.

В хате колесника тускло мерцал каганец. При его свете причудливо белели вытянутые мертвенно-бледные лица. Никто больше не говорил. С полуоткрытым ртом сидел голодный Абе. Он все думал о мельниковой дочери, видел в своем воображении, как ночью, одна в лесной глуши, она возится у небольшого костра — босая, с малюткой на руках…

Охваченный ужасом, Абе впал в забытье. Но не успел он погрузиться в сон, как со двора послышались тяжелые шаги, зазвучала громкая пьяная речь. Кто-то налег плечом на запертую дверь. Раздался сильный стук в окно, Абе вздрогнул и открыл глаза. Он не узнал хозяев хаты, до того исказились их лица. Женщина заломила руки. Казалось, что не она, а ее скрюченные пальцы кричат в смертной тоске:

— За душой нашей пришли!.. Ой, пропали мы!..

Колесник в страхе закатил глаза. Он схватился обеими руками за шею, точно защищая ее от ножа. Абе почувствовал, что ему здесь не место. В хате стало вдруг тесно, точно в клетке, которая вот-вот захлопнется. С одним-двумя он схватился бы, но их там, за дверью, было много.

— Чтоб их разорвало! — прошептал он.

Юркнув в темные сени, Абе нашел лестницу и мигом взобрался на чердак. Там он постоял, нагнувшись, и прислушался: вошли в хату. посыпалась брань… Через дыру возле дымохода Абе выбрался на крышу, увидел навес конюшни и перепрыгнул туда. Здесь, в мягком сене, доверху наполнявшем отгороженную часть конюшни, было теплее, чем в хате и на чердаке. Лошади перестали жевать и с минуту прислушивались к непривычному шуму. Вытянув шею и насторожившись, Абе неподвижно стоял по колено в сене. Почувствовав ноющую боль в затылке, он опустился и закрыл глаза. Его обуял невыразимый страх. Так пролежал он бесконечно долго. Было далеко за полночь. Где-то поблизости раздался выстрел. Затем снова наступила тишина. Гулко хлопнула дверь в хате колесника. Оттуда донесся отчаянный истошный вопль. Так кричит женщина, отбиваясь от насильников. Врезавшись на мгновение в ночную тишину, крик оборвался.

И снова ночь наполнилась мертвым оцепенением. И снова страх обуял человека, лежавшего словно в забытьи.

Светало. Абе почудилось, что рядом вздыхает колесник и просит попить. Он открыл глаза — никого не было, его самого томила сильная жажда.

Бесшумно выбрался он во двор. На селе пели петухи. Теперь, в лучах занимавшегося дня, нельзя было медлить ни минуты. Спустившись с бугра за хатой колесника, Абе помчался к заливному лугу, курившемуся предрассветным туманом. Вдруг он увидел конных гайдамаков. Абе приник к земле, пополз в сторону и через лаз пробрался в чей-то огород. Он не знал, заметили ли его, и стал прислушиваться: голоса, изрыгавшие брань, смешивались с лязгом металла. Бежать было поздно. В соседних дворах появились проснувшиеся люди. Как по булыжнику, загрохотали колеса. Зазвонили в церкви. Не согревая земли, всходило холодное солнце.

На огороде Абе спрятался в развалившемся погребе. Он вслушивался. Все чаще раздавался топот копыт, — прибывали петлюровские конники. Часть ямы была накрыта тонкими жердями. Сквозь них, как сквозь решето, видно было ясное небо, уже по-зимнему зеленоватое. Абе все еще сидел с непокрытой головой — он не помнил, где потерял шапку. Абе думал только об одном: у колесника стоят без присмотра две лошади. Как стемнеет, он заберется в конюшню, вскочит на коня и помчится обратно к большевикам.

В сумерки Абе осторожно выполз из ямы. В морозном воздухе пахло яблоками и овчиной. У околицы, недалеко от притихшей церкви, дымились походные кухни. На пустыре, вокруг плясунов, вихрем кружившихся под звуки гармошки, толпились гайдамаки. Сорили семечками, огрызками яблок и капустными кочерыжками. Вдруг в толпе засуетились. Кто-то загорланил:

— Держи!

— Держи!

— Загороди дорогу!

— Не пускай!

Врассыпную погнались за въехавшей в село чужой подводой.

— Лови!

— Держи!