На Днепре (Роман. Рассказы)

Из всего этого Абрамович запомнил лишь одно: Пшибульский осматривал Генку незадолго перед погромом. Какая-то смутная навязчивая мысль уже не покидала его. Он продолжал работать в госпитале. С фронта все чаще прибывали раненые.

На плохенькой кровати, корчась от боли, лежал Абе, бывший возчик.

Уставясь в одну точку, он, казалось, пытался понять, каким образом он, Абе из Ставищ, попал сюда, в госпиталь.

Возле него, на еще худшей койке, лежал комроты Ефим Птаха, плотный и приземистый. Он горячо убеждал доктора отрезать ему ногу возможно ниже. И Ефим Птаха с раздробленной ногой, и Абе с пулей в области почек — оба стонали от боли. Но доктору казалось — они стонут оттого, что на улице такой зной, а в Тереве был погром.

Рядом с этими двумя лежал после операции артиллерист Саша Черных.

Чтобы заглушить мучительную боль, он снова и снова повторял стишок, не то подслушанный, не то им самим сочиненный:

Что ни утро, все равно
Смотрит солнышко в окно
Иль блестит оно в зените.
Милой девице скажите:
Сердце ей свое несу,
Полюбил ее красу!

Тихий, бархатный голос исстрадавшегося человека отвлекал доктора от работы.

— Велите прекратить! — сказал он сестре.

В тот день, покончив с операциями, доктор с обычной медлительностью снял халат, постоял в раздумье, ища глазами, куда бы его повесить, и вдруг кинул на пол, как бы решив никогда больше не надевать. Потом он вышел из госпиталя.

Над селом клубилась горячая пыль. Раскаты орудийных залпов (фронт был рядом) то сливались в долгий непрерывный гул, то затихали, чтобы снова загрохотать с удвоенной силой.

На краю разрытого шоссе стоял каменный дом. Обитатели его сбежали прошлой ночью. Рядом, в опустевшей лавчонке, сидели на низком топчане командир полка и военком, склонившись над полевым телефоном. Оба только что примчались, словно их пригнал сюда ветер, несший облака пыли с передовых позиций. Ждали начдива. У крыльца переступали с ноги на ногу кони. Возле запряженных двуколок суетились люди. Из штаба вышел Зозуля, запыленный, со вздутой перевязанной правой щекой. Увидев Абрамовича, он пошел ему навстречу. Правого глаза Зозули из-за сильной опухоли почти не было видно, левым он лукаво подмигнул доктору.

— Вы бы, доктор, того… — сказал он, теребя его за рукав. — Вы бы мне зуб выдернули, а, доктор?

Абрамович ничего не ответил. Он стоял около двуколки, жевал соломинку, щурился.

В штаб то и дело входили военные. Наконец вошел туда и доктор.

— Отпустите меня домой, — обратился он к командиру полка Божко.

И командир и военком вскинули на него глаза.

— То есть как это — домой? — переспросил Божко.

— Больше я не гожусь здесь, я дошел до точки! — буркнул доктор. — Я словно не людям руки и ноги режу, а дрова рублю, солому крошу…

Командир полка так и привскочил. Опустив веки и разгладив усы, бледный от обиды, он сказал:

— Не смеешь так выражаться о моих людях! Хорошее дело… «дрова», «солома»! А ты знаешь, что месяца три назад в Москве на Военном совете наших хлопцев молодцами назвали? Сам слышал.

— Правильно! — улыбнувшись, поддержал его Лейзер, но улыбка его погасла, едва он заметил внезапную перемену в лице Абрамовича.

Тот неистово закричал, стуча кулаком по столу:

— Отпустите меня! Замените меня кем-нибудь! Ведь у меня жену и ребенка зеленые убили!..

Затем он притих.

3

Абрамович прибыл в Терев на рассвете. У него было твердое решение: позвонить в тот же звонок, который дергала беременная Генка, перед тем как ее убили, войти в дом и, вынув из кармана револьвер, сказать Пшибульскому: «К стенке, негодяй!»

С этой мыслью шел он с вокзала, озираясь по сторонам и недоумевая.

Здесь ничего не изменилось. Погрома будто и не было. Тот же тихий городок у подножия холма, узкие улицы и садочки, чисто подметенная базарная площадь в кольце домиков, смотревших на прохожего подслеповатыми окнами, тот же постоялый двор, та же белая церковь.

Было раннее утро, солнце только всходило. Разило помоями и конским навозом.

Завидев Абрамовича из окна, мать Генки выбежала к нему на улицу, рыдая и причитая:

— Ой, горе, Мендель, ой, какое горе!

Тесть неподвижно сидел у стола. Его с раннего утра душил кашель. Доктору показалось, что он притворяется, стараясь оттянуть разговор о случившемся.

В доме пахло свежеиспеченным хлебом и было так же опрятно, как и при Генке…

«Служанку все еще держат! — подумал доктор о родителях Генки. — По-прежнему берегут себя!»

Он почувствовал к ним враждебность. Нет ли здесь в городе близких людей, с которыми он мог бы поговорить о Генке?

Подали чай и топленое молоко. Тесть все смотрел в сторону; он опять закашлялся, потом оперся локтем о стол и закатил глаза.

— Ну и пообчистили нас! — начал он. — До ниточки обобрали!.. У меня одной мануфактуры тысяч на пятьдесят с лишним было!