На Днепре (Роман. Рассказы)

— А я, — сказала она, как бы продолжая начатую мысль, — все ждала, когда же красные снова мимо пройдут, думала, с ними уйду.

И она рассказала Зозуле, куда ее дядя-корчмарь недавно запропастился на несколько дней.

— Он в город ходил. Сперва, говорит он, большевики поляков чуть не до Варшавы гнали, но теперь будто полякам французы помогают. Красных теснят со всех сторон. Они отступают по железной дороге и по трактам, а у нас все леса да болота, и к нам, говорит, большевики больше не придут.

— Кто так сказал? — Зозуля отшвырнул балалайку и подскочил к телефону. — А ты не верь! — бросил он на ходу. — Собака бреше, а витер несе!

И тут же принялся вертеть ручку. Дзинь-дзинь…

— Это я у телефона… Ну, я, Федор Зозуля. Федор Зозуля! Пост на сто первой версте! — Дзинь-дзинь. — Отвечайте же, в душу-печенку вашу! Кто там у аппарата? Да говорите же!

Дзинь-дзинь-дзинь…

Телефон часто попусту позвякивал, словно потешаясь над Зозулей. Федор подносил трубку к уху; ему казалось, что кто-то его зовет, хочет поведать что-то важное. Но со всех сторон вмешивались холодные, бездушные голоса и не давали слушать. Много звуков, слабых и сильных, сливались в неразбериху и не позволяли уловить тот единственный звук, который был нужен. Как ненавидел Зозуля эти посторонние звуки!

В корчме в его присутствии по-прежнему молчали. Только Зельда не сводила с него глаз, когда он вешал трубку, и вся замирала — ей хотелось знать, добился ли он ответа. Владельцы корчмы заметно волновались и, видимо, что-то скрывали. Они без умолку тараторили по-своему, и нельзя было понять, то ли они чему-то радуются, то ли пререкаются.

Зозуля не находил себе места. Как-то раз в корчме совсем не зажгли света. Корчмарь и корчмарка всю ночь пролежали, не смыкая глаз. Они притворились спящими и чутко прислушивались к необычайному шуму, шедшему из болотистых лесов: то ли раздавались голоса, то ли ветер завывал в верхушках. Шум все нарастал, и к утру уже явственно слышна была стрельба.

Зозуля часто хлопал входной дверью. Он то и дело отрывался от телефона, выбегал из дому, прислушивался и, вернувшись, опять бежал к аппарату:

— Это я — Федор Зозуля! Отвечайте же!..

Телефон стал совсем глух и нем, — сколько ни надрывался Зозуля, ему не отвечали. Лишь один еще звук удавалось извлечь, один и тот же — слабый, непонятный, далекий, возникший, казалось, где-то в лесах. И все же он был мил и дорог.

Зозуля бродил усталый и подавленный…

Весь следующий день он провел у телефона, не отходя ни на минуту, все звонил и звонил, чтобы услышать хотя бы тот единственный слабый звук, ставший ему дорогим и близким.

В корчме все говорили на непонятном ему языке, но он догадывался, что речь шла о нем:

— Смотрите! Как старается!

— Пусть себе кричит — покойника из гроба не поднимешь!..

— Нам-то что!

Напряженный, хриплый, надтреснутый, умоляющий, звучал голос Зозули у телефона:

— Отвечай же!.. Говори же!..

В его усталых выкриках слышна была боль, неизбывная, мучительная: «Братцы, не покидайте!.. Хоть одно слово, родные!..»

Когда Зозуля вечером, прижав трубку к уху, принялся снова кричать в телефон, он уже больше ничего не слышал, ни даже последнего, слабого звука.

Было ясно: где-то порваны провода.

Зозуля вышел на дорогу и прислушался к шуму леса, сверля глазами мглистую даль.

Кругом было тихо. Вернулся корчмарь и что-то шепотом стал рассказывать поджидавшей его у ворот жене. Та слушала его, вся просветлев, и косилась на красноармейца. В корчме зажгли огонь. В этот вечер тщательнее протирали ламповые стекла, громче обычного разговаривали, нисколько не считаясь с присутствием красноармейца.

Назло хозяевам Зозуля опять принялся звонить.

4

Из корчмы вынесли во двор столы и скамьи.

Хозяева суетились, как перед праздником.

Проветривались подушки, перины, одеяла.

Повытаскивали из сундуков припрятанную одежду.

Обметали стены.

Тщательно мыли топчаны и шкафчики.

Скребли полы.

Скоблили и чистили, будто ждали важных господ.

Зозуля смотрел на все с удивлением и печалью.

Из корчмы повыкидывали все, что напоминало про его пост.

— Вы что это делаете? — кричал он в сердцах.

Но его не удостаивали ответом. Чем больше в корчме скребли и мыли, тем сильнее чувствовал он, что его собираются выжить вместе с телефоном.

Зозуля налитыми кровью глазами смотрел, как убирали угол, который он занимал.

— Вот дьяволы!.. Вот гады!.. Нарветесь же вы! — грозил он.

Корчмарка проворно белила стены и будто нарочно забрызгала телефон.

Зозуля вдруг еще острее почувствовал, до чего он и его аппарат одиноки и всеми покинуты.

— Сюда не лезь! — наступал он на корчмарку. — Не нужно, говорю, в углу убирать!.. Я сам приберу, слышь, ты…

Но женщина как бы не слышала его. Она опускала швабру в ведро и еще больше марала аппарат.

— Не трожь, говорю! — вспыхнул Зозуля.

Он схватился за винтовку. На лбу у него вздулись жилы, все мускулы напряглись. Все в доме замерли. Испуганная корчмарка с воплем отскочила и смотрела на Зозулю широко раскрытыми глазами. Губы ее быстро шевелились, произнося слова, обращенные не к красноармейцу, а к мужу.