На Днепре (Роман. Рассказы)

Вот уже две недели Зозуля один охранял телефон. Он спал возле него в углу корчмы, накрывшись грязной шинелью. По ночам он выходил за дверь и стрелял в воздух — пусть все знают, что пост охраняется. От скуки он перечитывал каждый лоскуток газеты, прежде чем свернуть цигарку. Им овладевало сильное желание побеседовать с людьми, поделиться мыслями с трудовым человеком насчет того, что теперь время не такое, «чтобы, знаешь…» — и еще насчет того, что он, Зозуля, себя в обиду не даст. Правда, полк его ушел, но не за море же — пусть-ка кто-нибудь попробует сделать такое, чего не полагается, он, Зозуля, раз-два — и к телефону… Потому-то ему, Зозуле, и не след здесь дремать.

У Зозули всегда вертелись на языке слова, которыми он охотно изложил бы свои мысли:

— Всякому хочется лучше жить, — верно я говорю?..

Но в корчме, только он заводил разговор, все словно лишались языка и как-то странно на него смотрели. А когда он смолкал и уходил на кухню, раздавался сердитый окрик по адресу молоденькой служанки:

— Зельда! Где у тебя глаза?.. Зельда, что тебе наказывали?.. — Это означало: «Почему ты не идешь на кухню? Живей иди, присмотри, за ним!»

Но в разговоре о Зозуле между собою все сходились в одном:

— Никогда чужого не тронет!

— Хоть золото валяйся у него под ногами!

И еще говорили о нем:

— Верит в их дело, как в бога!

— В том-то и вся беда!

— Красные и сами про него говорили: «Зозуля — наш. Он в Красной Армии один из первых!»

— Скорей бы господь убрал его отсюда!..

2

В корчме доживал свой век маленький сивый дед. Он плохо слышал, колени у него тряслись и подгибались, от него дурно пахло. Каждый день он взбирался на скамеечку, заводил часы и внимательно рассматривал стенной календарь: дед соблюдал по календарю посты.

Зельда, подросток с густыми черными волосами и большими темно-серыми глазами, была его внучка. Ее отца и мать убили во время погрома. Ее взяли сюда в корчму якобы как родную, но работать заставляли больше, чем наемную служанку.

Тут же в корчме жили и хозяева — бездетные муж с женой, молчаливые люди, всецело занятые корчмарскими делами и заботою о своем участке земли. Вид у них был подавленный.

С тех пор как красноармейцы повесили здесь полевой аппарат, перестали показываться люди, пробиравшиеся за границу, кончилась выручка за самовары, постой, харчи…

Корчмарь и корчмарка часто сидели за столом нахмуренные, переговаривались между собою на непонятном для Зозули языке и сердито косились на него, когда он возился со своим телефоном. Стоило Зозуле умолкнуть, они тоже прекращали разговор, то и дело тяжко вздыхали, и только взгляды, которые изнуренная Зельда украдкой кидала на Зозулю, давали ему понять, что хозяева недоброжелательно отзывались о нем. Желая показать, что он им не враг, но и не боится их, Зозуля заговорил однажды, подмигивая на аппарат:

— Телефон, значит, название ему… Умная штука, ого!.. На пользу революции служит. Висит себе тихонько на стене, помалкивает, а все слышит. Все слышит!.. Ох, и до чего чуткий! За тысячи верст слышит, что скрозь робится!

Корчмарь с корчмаркой переглянулись.

— Нате, радуйтесь, — процедила корчмарка, глядя на потолок. — Разговорился!..

— А тебе что? — цыкнул на нее корчмарь, сгоняя со стола муху. — Пусть болтает до пришествия мессии!

Зозуля ничего не понял. Но, почувствовав, что его слова задели их, он продолжал назло им расписывать свой телефон:

— Подойдешь к нему, крутнешь — и готово! Через него, можно сказать, со всей Красной Армией разговариваешь, с революцией, с Москвой, с самим Кремлем! Да и подальше — со всеми «пролетариями всех стран…». Только крикни в него: «Красноармеец в опасности!» — и сразу полки на помощь придут! Большое дело — телефон! Наше, можно сказать, красноармейское дело, для революции требуется, да!

— Осел, — пробурчала на своем языке корчмарка, потом, не выдержав, крикнула уже по-русски: — Дурень эдакий! За границей ни одного дома без телефона не найдешь!

— Може буты, — согласился с нею Зозуля. — Только наш телефон — це дело другое. Що в наш телефон чуты, того в ихний не услышишь!

— Заткни глотку! — прикрикнул корчмарь на жену, чтобы положить конец разговору.

Глядя на мужа и жену, сидевших с опущенными головами, Зозуля чувствовал, что одна только молодая, измученная Зельда его понимает. Ее большие глаза, казалось, прятали затаенную усмешку.

Ни один новый человек не показывался в эти дни в корчме, за исключением владельца смолокурни Бучильникова, по приказу штаба возившего на своих лошадях провиант красноармейским постам. Глаза у него всегда были злые, как у человека, только что очнувшегося от дурного сна.

Едва он подъезжал к корчме, хозяева выбегали ему навстречу и начинали расспрашивать, словно посланца свыше:

— Степан Васильевич, скажите, едут же еще люди через границу?

Внешне Бучильников оставался спокойным, но в душе его бушевала ярость.

— Едут ли? — ворчал он, не глядя на корчмаря и корчмарку. — А то как же? Едут понемножку.

— По-прежнему едут? И каждый день, Степан Васильевич?

Бучильников возился у телеги, что-то искал в ней и, все еще не оглядываясь, отвечал со вздохом: