На другой берег

— О-о!.. Не понимаю, почему я должен бродить вслепую. Конечно, родителям в наши дни возбраняется подавать голос и приходится полагаться на то, что они услышат через замочную скважину…

Динни завладела рукой отца:

— Нет, мы просто должны их щадить. Они ведь чувствительные растения, правда, папа?

— Мы с твоей матерью считаем, что эта история ничего хорошего не сулит. Нам очень хочется, чтобы все как-нибудь утряслось.

— Надеюсь, не ценой счастья Клер?

— Нет, — неуверенно ответил генерал. — Нет. Но вопросы брака — вещь путаная и сложная. В чём состоит и будет состоять её счастье? Этого не знает никто: ни она сама, ни ты, ни я. Как правило, люди, пытаясь выкарабкаться из одной ямы, тут же попадают в другую.

— Выходит, не стоит и пытаться? Знай сиди себе в яме, так? А ведь лейбористы именно к этому и стремились.

— Я обязан поговорить с ним, но не могу действовать вслепую, — продолжал сэр Конуэй, обойдя сравнение молчанием. — Что ты посоветуешь, Динни?

— Не дразнить собаку, чтобы не укусила.

— Думаешь, укусит?

— Обязательно.

— Скверно! — бросил генерал. — Клер слишком молода.

Та же мысль давно уже тревожила Динни. Она сразу сказала сестре: «Ты должна освободиться!» — и до сих пор пребывала в этом убеждении. Но как? Изучение законов о браке не было предусмотрено воспитанием Динни. Она знала, что бракоразводные процессы — обычное дело, и, как все её поколение, была в этом смысле свободна от предрассудков. Но её родителям такой процесс доставил бы немало огорчений, особенно в том случае, если бы Клер взяла вину на себя: с их точки зрения, это — пятно, которого нужно избежать любой ценой. После своего трагического романа с Дезертом девушка редко наезжала в Лондон. Каждая улица и в особенности парки напоминали ей об Уилфриде и отчаянии тех дней, когда он ушёл от неё. Но теперь ей стало ясно, что при любом обороте дела Клер нельзя оставлять без поддержки.

— Мне, пожалуй, следует съездить к ней, папа, и узнать, что происходит.

— Буду только рад. Если ещё не поздно, нужно постараться всё уладить.

Динни покачала головой:

— Думаю, что ничего не выйдет. Да ты и сам не захотел бы этого, расскажи тебе Клер то, что рассказала мне.

Генерал широко раскрыл глаза:

— Я же говорю, что бреду вслепую.

— Согласна, папа, но всё-таки ничего тебе не скажу, пока она сама не скажет.

— Тогда поезжай, и чем скорее, тем лучше.

Мелтон-Мьюз избавился от былых запахов конюшни, но зато пропитался острым ароматом бензина: в этом мощённом брусчаткой переулке нашли себе приют автомобили. Когда под вечер того же дня Динни вошла в него, её глазам слева и справа представились две линии гаражей, запертые или распахнутые двери которых сверкали более или менее свежей краской. За одной из них виднелась спина шофёра в комбинезоне, склонившегося над карбюратором; по мостовой насторожённо прогуливались кошки. Других признаков жизни не было, и название «Мьюз»[7] не подтверждалось даже благоуханием навоза.

Сине-зелёный цвет дома № 2 напоминал о прежней владелице, которую, как и других торговцев предметами роскоши, кризис вынудил свернуть дело. Динни потянула к себе резную ручку звонка, и он ответил ей позвякиванием, слабым, как звук колокольчика заблудившейся овцы. Затем наступила тишина, потом на уровне глаз девушки мелькнуло светлое пятно, исчезло, и дверь открылась. Клер в зелёном халате стояла на пороге.

— Входи, дорогая, — пригласила она. — Львица у себя в логове, и «Дуглас в замке у ней»[8].

Динни вошла в тесную, почти пустую комнатку, которая была задрапирована зелёным японским шёлком, купленным у антиквара, и устлана циновками. В противоположном углу виднелась винтовая лесенка; с потолка, излучая слабый свет, свисала единственная лампочка, затенённая зелёным абажуром. Было холодно: медная электрическая печка не давала тепла.

— За эту комнату я ещё не принималась, — пояснила Клер. — Пойдём наверх.

Динни совершила винтообразное восхождение и очутилась в гостиной, пожалуй, ещё более тесной. Там были два зашторенных окна, выходившие на конюшни, кушетка с подушками, маленькое старинное бюро, три стула, шесть японских гравюр, приколачиванием которых, видимо, занималась Клер перед приходом сестры, старинный персидский ковёр, брошенный на устилавшие пол циновки, полупустой книжный шкафчик и несколько семейных фотографий на нём. Стены были выкрашены светло-серой клеевой краской; в помещении горел газовый камин.

— Флёр прислала мне гравюры и ковёр, а тётя Эм заставила взять бюро.

Остальное я привезла с собой.

— Где ты спишь?

— На кушетке — очень удобно. Рядом — туалетная комната с душем, гардеробом и прочим.

— Мама велела спросить, что тебе нужно.

— Немногое: наш старый примус, пара одеял, несколько ложек, ножей и вилок, небольшой чайный сервиз, если найдётся лишний, и какие-нибудь книги.

— Будет сделано, — ответила Динни. — А теперь, дорогая, рассказывай как себя чувствуешь.

— Физически — превосходно, морально — неспокойно. Я же писала тебе, он приехал.

— Он знает об этой квартире?