На другой день

И Людмилу охватило желание быстро, как в те годы, как недавно в Крыму, раздеться и побыть голышом на солнце. Вряд ли вырвется снова за город, картошку в этом году решили сажать только у себя в огороде. Она огляделась вокруг — мужчины, помахивая метрами, скрывались за бугром, поблизости — ни души, над головой звенят работящие пчелы, под берегом булькает, обмывает камешки "попрыгунья-речка", как ее однажды назвала Галя… Но прошла ближе к берегу, опустилась на сухую пыльную траву, едва прикрывавшую землю, и ощутила холодок. Земля еще не прогрета солнцем. Сибирская земля, не южная, не какая-нибудь крымская, она по весне как бы неоткровенна. А уж подумав, набравшись тепла, покажет свое "я": и травы в пояс, и хлеба в человеческий рост, и деревья в такой пышной и прочной листве, что осенью с превеликим трудом обрывают ее холодные ветры.

Людмила разостлала жакет, скинула туфли и удобно устроилась, подобрав под себя ноги. Подкладка жакета была зеленая, с крупными, чуть светлее фона, впечатанными цветами — это напоминало настоящие цветы и траву. Солнца же было много, самого настоящего! Щурясь, Людмила заглянула в светло-голубое небо, прислушалась. Где-то высоко, почти над самой головой, распевал жаворонок. Совсем пивко наискось через реку неторопливо летел ястребок, планируя то вправо, то влево, и зорко выслеживал добычу. А за низкими ольховыми колками, на дальнем голом бугре, где начинались поля пригородных колхозов, к голубоватой весенней дымке примешивался мутно-синий, тягучий, расстилавшийся над сухими прошлогодними травами и белесым жнивьем дым. Вот показались и бордовые, в грязном обрамлении, языки пламени, пожирая ветошь травы и жнивья. Значит, колхозники пустили палы. Горит все старое, прошлогоднее, отжившее, чтобы дать жизнь новому, молодому, нынешнему.

По руке, на которую опиралась Людмила, полз муравей, неприятно щекоча сразу вспупырившуюся кожу. Это отвлекло на секунду от размышлений. Людмила стряхнула с руки муравья, проследила, как он ошалело удирал с разостланного жакета, прятался в полуистлевших листках и былинках, и, к удивлению своему, заметила, что всюду вокруг нее сквозь сухую, примятую долго не таявшим льдом и снегом траву пробивается молодая, чуть зеленая травка. Тонкие шильца мятлика кое-где были так густы, что получилась ровная щеточка. Легкий порыв ветерка — и травинки дрогнули, вновь выпрямились и будто подпрыгнули к солнцу. Все отжившее умерло, все молодое стремится жить, тянется к свету!

Людмила сорвала зелененькую, едва осязаемую в пальцах былинку и покрутила ее. Не то ли получается и с нею самой, с ее чувствами и желаниями? Те, которыми жила, медленно вяли и умирали, новые пробивались из сердца, как бы она ни пыталась их вырывать. Так было и в прошлом году, когда твердила себе: "Все! все!" — так и нынче, хотя уже не твердит, а только сторонится людей. Так было и после встреч с тем баламутом, Вадимом, как оказалось, пристававшим и к Полине, и к Тамаре, и после встреч с Подольским, как бы ни проклинала его, ни зарекалась быть одной, никому не обязанной, ни от кого не зависимой, так и теперь, после этого невероятного случая с поцелуем в больнице.

Людмила тоже решила бы: из сострадания, если бы вскоре не ощутила нетерпеливого желания узнать, вернулся ли Павел Иванович из стационара, вышел ли на работу. Позвонила и попала на Антона Кучеренко. "Это ты, Люсик? Выписался, но пока отдыхает дома. Набирай две семерки, ноль пять". На следующий день Дружинин сам позвонил в бухгалтерию… Ну, поговорили, пожелали друг другу здоровья, поприглашали он ее на чай, она — на Марии Николаевны блины — чего же более?..

За спиной послышались знакомые голоса, и Людмила быстро надела туфли и встала, встряхнула жакет.

— Бери, Люсик, бумагу и карандаш! — издали крикнул Антон. — Будешь рассчитывать, кому сколько. Да не ходи ты к машине, от нее разит складом горючего и гаражом, устроимся здесь, под ивой, — такая нарядная!

По спискам, оказавшимся уже не в кармане пиджака председателя огородной комиссии, а в затасканной фронтовой планшетке Антона, из которой он и извлек их, быстро распределили пашню между будущими огородниками, дали кому три сотки, кому пять, многосемейным, как те просили, по десять и даже пятнадцать; полгектара оставили в резерве.

— На голодающих, — сказал Кучеренко, сталкивая опять все бумаги в планшетку. — Теперь двинемся размерять.

— А я что буду делать? — спросила Людмила.

— Ты? Караулить машину.

— Опять караулить!

— Или надоело?

— Да нет, — неуверенно произнесла Людмила.

Кучеренко прилег к шершавому комлю ивы, оперся на согнутую в локте руку.

— Как живешь-то, Люсик? Как с работой на сегодняшний день?

"Шутит с этим "сегодняшним днем?" — подумала Людмила и поглядела в пыльное и обветренное лицо Антона. Нет, выражение лица будто бы серьезное, даже лохматые брови для пущей важности подняты до морщинок на лбу.

— Сам знаешь, как у меня с работой: завод выполняет план, не штурмует — нет никакой лихорадки и в бухгалтерии.

— Сколько сможешь внеплановых накоплений за полугодие дать?