На другой день

От нахлынувших чувств, разных, противоречивых (смущение, радость, протест), Людмила потупилась, подошла к дочери и ласково улыбнулась ей. И кинулась в спальню, чтобы Галя не заметила вдруг брызнувших слез.

IX

Дни идут медленно, а время проходит быстро… Минули сентябрь, октябрь, ноябрь; наступила зима. Людмила вела счет времени по-другому: прошло семь месяцев после гибели мужа. Уже семь! А какие тягучие, монотонные были дни! Каждый сегодняшний день почти ничем не отличался от прожитого вчерашнего. Каждый день она вставала в восьмом часу, торопливо пила чай, собиралась и шла на работу. В огромном здании заводоуправления беспрерывно звенели телефоны, наперебой стрекотали пишущие машинки; по копейке и по рублю выщелкивали сотни, тысячи, миллионы рублей многочисленные счеты и арифмометры; целый день — бесконечные хлопоты с чеками, ведомостями, перечислениями, возня с отчетностью, споры с клиентурой, беготня; после шести вечера Людмила возвращалась домой, поужинав, читала что-нибудь дочке и, утомленная за день, валилась на кровать, грела своим телом постель.

Без особенных радостей и тревог прошли три зимних месяца. Ничто больше не выводило Людмилу из состояния забвения, наступившего после душевных потрясений, разве все тот же управленческий шум. Даже поездка к брату (Людмила согласилась-таки на месячный отпуск после приема дел у Прохорова и сдачи их заместителю), даже эта поездка в деревню, где приходилось бывать девочкой, не встряхнула ее, не развлекла, не сделала счастливей. Так, по крайней мере, казалось самой Людмиле.

Зима. За окном вагона заснеженные поля, испещренные перелесками, жидкими, как штрихи карандаша по бумаге. Голубенькое декабрьское небо покрыто редкой пленкой облаков, оно похоже на озеро, непроточное, затянутое ряской. И такой усталый покой под этим выцветшим, обмелевшим небом, среди бескрайних, без следов человека или зверя снегов, что раздумавшаяся тоскливо Людмила не сразу услышала голос девушки-проводницы и оторвалась от окна.

— Чаю желаете? — смущенно сказала та, приподнимая круглый поднос со стаканами.

— Нет, спасибо, — отказалась Людмила.

Ее будто разбудили. Она только теперь почувствовала, что от окна тянет холодом, что в коридоре накурено и табачный дым перехватывает дыхание; подумала, что за день проехали много станций, вон впереди опять обозначились желтоватые дымы паровозов и контуры зданий — близка какая-то следующая. Но в вагоне никто не собирал вещей, не передвигал чемоданов, и это означало, что никто не будет сходить, все поедут дальше. Не торопясь, пиликал на баяне паренек в соседнем купе. В самом конце вагона, ожесточась, пробирали какого-то пассажира две женщины; когда они сели в поезд, Людмила не заметила.

— Знаем, знаем, какие вы есть! — гремела грубоватым мужским голосом одна из женщин. — У вашего брата: пожил, полюбил и бросил, переметнулся к другой. Да на что это, подумать, похоже?

— Война их испортила, война!

— Так всех и испортила? — отшучивался пассажир, видимо, не рискуя вступать в пререкания.

— Всех не всех, а достаточно фактов, — продолжала грубоголосая, — обрадовались, что много засиделось девок и вдов, есть над кем покуражиться. Надоела старая жена, давай новую, помоложе…

— …покрасивее, — смеясь, вставил собеседник.

— Не бог знает, как разбираетесь в красоте. Все больше выслеживаете, губы у которой ярче накрашены да юбочка покороче, коленочки поголей. Подсмотрите с полдесятка да и перелетаете с цветка на цветок.

Людмила прошла в купе и накинула на себя пальто, чтобы выйти на остановке из вагона, подышать свежим воздухом, а главное — чтобы не слышать этих пустых, не касающихся ее разговоров. Ведь живет же она одна, ни с кем не знаясь, не вмешиваясь ни в чью жизнь и не позволяя вмешиваться в свою, так будет жить и дальше; у нее есть работа в заводской бухгалтерии, есть дочурка! — чего еще больше желать?

Выйти не удалось: поезд стоял не более двух минут; за это время в вагон все лезли и лезли новые пассажиры, парни и девушки в спортивных костюмах, с коньками и лыжами, обдавая холодом заиндевевшей одежды и теплом разгоряченного дыхания. Садилась команда (может, и не одна), спешившая на какие-то состязания. Потом эта молодая, беззаботная орава шумно устраивалась на боковых полках; едва поезд тронулся, девчата затянули песню. На первых порах Людмилу все, это развлекало, но вскоре стало раздражать. С трудом дождалась она очередной остановки и вышла на перрон.

Уже вечерело. В привокзальном сквере синели сугробы, сразу за станцией, над черным зубчатым ельником чуть теплился костер заката. Красноватым пламенем была охвачена только нижняя кромка неба, выше оно было стального цвета, еще выше — блеклоголубое, в зените — голубое, переходящее в густую синь. И опять Людмила так увлеклась созерцанием, что не услышала голоса проводницы, на этот раз предлагавшей пассажирам садиться, опомнилась, когда заскрипели на морозе, залязгали буфера.