На Ельнинской земле

В нашей местности было много переселенцев из Прибалтики. Независимо от национальной принадлежности всех их у нас почему-то называли латышами. Эти латыши довольно охотно переселялись в наши края, по-видимому, потому, что земля у нас стоила относительно дешево. Земля, правда, неважная или даже совсем плохая, но приезжие умели хорошо вести хозяйство — гораздо лучше, чем наши мужики, — и урожаи почти всегда получали тоже хорошие, отчего и жили лучше, чем коренное население. Селились они обыкновенно на хуторах, отдельно друг от друга. Но те пять эстонских семей, о которых я сказал выше, поселились вместе, создав таким образом небольшой поселок из пяти хат, покрытых соломой.

Поселок этот стоял в березовой роще на свежерасчищенной поляне, далеко от основных дорог. Выбраться оттуда, в особенности зимой, было просто трудно. Поэтому своих ребят-школьников эстонцы каждый день вынуждены были привозить в школу на лошадях.

Впрочем, скоро выяснилось, что этих эстонцев обманули, продав им самую бросовую землю, а может, сами они выбрали такую, погнавшись за дешевизной.

Как бы там ни было, но переселенцы в два-три года совершенно разорились и, бросив свой жалкий поселок на произвол судьбы, уехали неизвестно куда. Уехали, конечно, и те два мальчика, которые учились вместе со мной в третьем классе. В четвертом классе их уже не было.

2

Учились мы, то есть ученики сначала третьего, а затем и четвертого класса, примерно одинаково. Конечно, у одних отметки могли быть немножко похуже, у других получше, но большой разницы все же не было. Все мы, в сущности говоря, были переростками. Я был, кажется, самым младшим из всех своих одноклассников, но ведь и мне с января 1912 года пошел уже тринадцатый год! В таком возрасте относительно легко усваивались те немудрые науки, которые нам преподавали.

Исключение составлял, пожалуй, один Ваня Лыженков — сын богатого мужика, бывшего волостного старшины, живший в Оселье. Парень он был хороший, во всяком случае, не хуже любого из нас, но некоторые вещи до него абсолютно не доходили, и он не воспринимал их, словно бы они были чем-то отгорожены от его умственного кругозора.

У него были плохие отметки по всем предметам. Но особенно плохо давалась ему грамматика русского языка. Он, например, никак не мог отличить имя существительное от прилагательного, наречие от глагола, предлог от союза, не мог, несмотря на героические усилия учительницы, которая делала все, что только могла, лишь бы ее ученик Лыженков усвоил хоть что-нибудь.

Когда во время урока у него спрашивали: скажи, мол, какая это часть речи, — он неизменно в любом случае отвечал:

— Глагол.

Других определений он как будто и не знал: все части речи сплошь были для него глаголами.

За это в школе его прозвали Ваней Глаголом и часто дразнили такими стишками:

Глагол есть такая часть речи —
Упал Ваня Лы́женков с печи,
Ударился об по́л,
И вышел — глагол.

В школе Иван Лыженков учился до выпускных экзаменов, но на экзамены не пошел: знал, что провалится, — зачем же идти?

3

Неважно обстояли у нас дела с арифметикой — особенно в последнем, четвертом классе: задачи то и дело не получались, не получались и те, что решались всем классом в школе, и те, что задавались на дом. Из-за этого нам часто приходилось краснеть перед Екатериной Сергеевной. Все мы искренне любили ее, и нам было по-настоящему стыдно, если мы не смогли сделать то, что она предложила нам.

Решать задачи — даже самые трудные, какие только были в задачнике, — научил меня мой отец. Я думаю, что он и сам не понимал, почему и как все это произошло: ведь был он человеком малограмотным, никогда в жизни не изучал арифметики и ни разу не решал таких задач.

Скорее всего у него была правильная, хорошо развитая практическая сметка. А может быть, он просто благодаря житейской опытности и природной сообразительности быстро схватывал, на чем построена та или иная задача, в чем ее основной секрет.

И вот сижу я, бывало, вечером дома, и очень мне досадно, что задача попалась такая трудная и никак она у меня не выходит.

Он подсядет ко мне и скажет:

— А ну-ка прочитай мне задачу.

Я прочитаю — иногда один раз, иногда дважды. Отец подумает-подумает, и тут начинается «волшебство». Рассуждая совершенно логически, отец очень понятно, очень наглядно объясняет, почему у первого купца прибыли больше, чем у второго, откуда могла взяться эта прибыль, почему одни числа надо перемножить, а другие сложить вместе и т. п.

Он до всего доходил своим практическим умом и учил меня как умел логике суждений, он внушал мне свое, я бы сказал, жизненное, живое представление о той или иной задаче. И он всегда, за очень редкими исключениями, приводил меня к правильному решению.

Вскоре я так наловчился, что и сам без всякой помощи отца мог решать трудные задачи. Я никогда не приходил в школу с нерешенной задачей. Одним словом, по арифметике я стал первым учеником.