На Ельнинской земле

Кстати сказать, в истории смоленского трамвая подобные случаи были: на Покровской горе трамвайные вагоны неоднократно сходили с рельсов, катились вниз прямо по булыжной мостовой, пока не врезались в чей-нибудь дом. Но об этом я узнал гораздо позже. Также позже я узнал, что в тот памятный вечер поднимались мы вверх по теперешней Советской улице и, преодолев гору, сошли совсем недалеко от знаменитых смоленских часов.

Смоленские городские часы специальными кронштейнами были прикреплены к углу дома, который одной стороной выходил на теперешнюю Советскую улицу и другой — на Ленинскую. Они нависали прямо над тротуаром и на всех трех своих циферблатах показывали точное время. Но они были знамениты не только тем, что смоляне сверяли по ним свои часы, но главным образом тем, что под часами назначали встречи и друзья, и влюбленные, и те, кому надо было встретиться по другим причинам. Так и говорили:

— Давай встретимся завтра под часами!

Выражение под часами в Смоленске знали буквально все.

Во время Великой Отечественной войны смоленские часы были искромсаны, исковерканы, изуродованы, хотя они и продолжали висеть на углу того же дома, от которого сохранились только стены, да и то не полностью.

Смоляне восстановили угловой дом и украсили его точно такими же часами, какие были до войны. Часы идут, город живет, и его жители по-прежнему назначают встречи под часами.

Но это я забежал далеко вперед. А в тот холодный и дождливый вечер осени 1913 года, когда я приехал в Смоленск, в угловом доме с часами помещалась «Европейская гостиница». В нее-то и привела меня женщина, с которой я ехал в трамвае. Она что-то сказала одному из служащих гостиницы, и тот немедленно пошел вверх по широкой лестнице, устланной — не помню уж какого цвета — дорожкой. Вскоре по той же лестнице к нам спустился Погодин. По-видимому, Михаил Иванович должен был удостовериться, тот ли я беглец, которого он разыскивал целый вечер.

— Ну что же ты, брат… — укоризненно начал он, подойдя ко мне.

Я сбивчиво стал было отвечать, почему так произошло, но Михаил Иванович прервал меня:

— Да уж ладно… Ты не объясняй: я и так все знаю. Хорошо, что сам-то нашелся, а остальное неважно…

Он распорядился, куда отвести меня на ночь. И меня отвели в чей-то дом, о котором я и до сих пор ничего не знаю, как не знаю названия и той улицы, на которой стоял дом. Помню только, что ночевал я в просторной кухне, окна которой, как я увидел утром, выходили во двор, обнесенный сплошным забором.

Утром меня напоили чаем с французской булкой, и опять-таки неизвестный мне человек — на этот раз мужчина — повел меня на прием к доктору Радзвицкому.

Странное дело: у меня не сохранилось ни малейшего представления ни об улицах, по которым я шел к Радзвицкому, ни о домах, мимо которых я проходил. Словом, я абсолютно не помню того Смоленска, в который приехал впервые.

Но деревянный двухэтажный, красиво построенный и свежевыкрашенный дом Радзвицкого я хорошо помню. Мы вошли в него и по широкой лестнице поднялись на второй этаж, где помещались приемная и кабинет врача. У стен приемной стояли небольшие диванчики, а также несколько венских стульев. Недалеко от окна стоял круглый стол, заваленный разными журналами. Мне очень хотелось посмотреть эти журналы, но, напуганный болезнью, я боялся прочесть даже одну строку, рассмотреть хотя бы один рисунок. Мне в ту пору казалось, что даже простой взгляд на белую бумагу может очень и очень повредить мне. Так и сидел я неподвижно и чуть ли не с закрытыми глазами, ожидая своей очереди.

3

Радзвицкий, как и подобает врачу, осмотрел мои глаза снаружи, измерил остроту зрения, исследовал глазное дно. Потом спросил, кто я такой, откуда приехал, чем занимаются мои родители…

— Так-так… — тихо заметил он про себя. И, не обращая ни малейшего внимания на то, что я, его пациент, нахожусь здесь же и все слышу, сказал уже совсем громко, обращаясь к моему провожатому: — Помочь ничем нельзя. Рано или поздно мальчик ослепнет. И чтобы он не стал обузой для своих родителей-крестьян, надо найти способ по возможности скорей определить его в школу слепых. Там он приобретет какую-либо «слепую профессию» и будет зарабатывать себе на жизнь… Вы спрашиваете, можно ли ему учиться дальше? Нет, никоим образом… Да и зачем ему учиться?

Может быть, доктор Радзвицкий, делая свои заключения и по-своему определяя мою дальнейшую судьбу, говорил несколько иными словами, но общий смысл сказанного им ничем не отличается от того, что написал я.

Вряд ли стоит говорить, с какой горечью, с каким отчаянием выслушал я «приговор» доктора Радзвицкого.

Уходя от Радзвицкого, я хотел только одного: чтобы его предсказания исполнились не столь уж быстро, чтобы хоть немного я мог походить по этой земле, глядя на все, что меня окружает, пусть уже больными, но все же зрячими глазами.