На Ельнинской земле

— Садитесь! — приветливо сказал Василий Васильевич.— Какое же тут может быть разрешение?

Прохожий сначала полюбопытствовал, нет ли у Василия Васильевича закурить, но узнав, что тот не курит, сидел молча, глядя на пыльную дорогу.

Свистунов, будучи человеком живым и общительным, стал расспрашивать пришедшего, откуда он, куда направляется и зачем. Тот отвечал сначала неохотно и односложно, а потом со вздохом произнес:

— Куда иду, пока и сам не знаю... Хлеба нет ни крошки, дети сидят голодные... Просто сил нет глядеть на них. Вот и иду... Хоть умри, а денег надо достать... Может, где работенку какую найду...

Мы встали с бревен. Василий Васильевич вынул из кармана кошелек, отыскал в нем серебряный рубль и, протягивая его, сказал:

— Вот это для твоих детей. Дал бы больше, но больше нет...

Я, признаться, несколько удивился такой щедрости Свистунова: я знал, что у него у самого почти ничего нет, да кроме того, этот мужик мог сказать неправду.

— Нет,— возразил Свистунов,— он не соврал. Это я твердо знаю. И надо было ему помочь. Нельзя безучастно проходить мимо людского горя.

Вскоре мы уже были в Ельне. В тот же день Василий Васильевич с добавочным поездом отправил меня домой.

Этим и закончился мой довольно-таки затянувшийся праздник, который начался в день школьных выпускных экзаменов. Пошла жизнь обыденная, однообразная, довольно грустная, такая, как и до экзаменов.

И мне начинало казаться, что никому я не нужен, что все позабыли меня...

Но неожиданно в Глотовку приехала — тогда еще совсем незнакомая мне — учительница Агафья Михайловна Васильева, учительствовавшая в самом отдаленном углу нашей волости, в деревне Носищево. Она сказала, что собирается ехать в Ельню, и решила взять меня с собой, чтобы показать врачам.

Врач, как мог, обследовал мое зрение, прописал мне очки и сказал, чтобы я вел себя спокойно, не бегал бы, не прыгал, не поднимал тяжестей и тому подобное. Сейчас я понимаю, что он поставил совершенно правильный диагноз, хотя и не объяснил мне его сущности, вследствие чего советы, как я должен себя вести, были для меня пустым звуком.

Врач сказал еще, что я не должен есть ничего острого.

Я не понял:

— Как это острого?

— Ну, луку, например, хрену...

Это меня удивило, потому что в деревне испокон веков ели и лук и хрен и никто никогда не жаловался, что такая еда повредила зрение.

Но я решил неукоснительно выполнять советы врача: это ведь было не так уж трудно. Зато — я искренне верил этому — глаза у меня сразу станут лучше.

Трудней всего мне было с очками. Когда я надевал их, то видел дальше и лучше, но все мне представлялось в каком-то необычном, резком и неприятном свете. И это меня пугало (тогда я не знал, и никто мне не разъяснил, что к очкам надо привыкнуть, что глаза должны приспособиться к ним, и тогда все станет нормально).

Главное, однако, заключалось в том, что я стеснялся, можно даже сказать, панически боялся ходить в очках, опасаясь насмешек и издевательств. Ведь в деревне никто очков не носил, и я, несомненно, стал бы посмешищем для моих однодеревенцев. Я и примерял-то очки только по секрету от других, только тогда, когда был уверен, что меня никто не видит.

Впрочем, скоро я и совсем спрятал очки, решив, что они не по мне. Так же скоро я забыл и советы врача не есть «острого»: недели три не ел ни луку, ни хрену, а все осталось по-старому.

18

Осенью 1913 года я почувствовал, что с моими глазами делается что-то совсем уже скверное. Теперь-то я очень хорошо понимаю, что произошло кровоизлияние в сетчатку—сначала в одном глазу, а через некоторое время в другом. А тогда я лишь видел, что в поле зрения у меня плавают какие-то пятна, которые мешают мне смотреть, полностью или частично закрывают те предметы, на которые я гляжу.

Я ничего не мог придумать другого, как пойти в школу и рассказать обо всем своей учительнице Екатерине Сергеевне, которая к тому времени уже вернулась в Глотовку (на лето она обычно уезжала к себе на родину, в село Зарубинки Касплянской волости).

Екатерина Сергеевна очень сочувственно отнеслась ко мне. Однако помочь мне чем-либо она не могла. В большом унынии я вернулся домой. Положение, в котором я очутился, казалось мне совершенно безнадежным.

Однако — я всегда вспоминаю об этом с чувством большой благодарности и признательности — были люди, которые думали обо мне и искренне хотели помочь мне. Один из таких людей —Михаил Иванович Погодин, о котором я уже говорил.

В октябре учительница Екатерина Сергеевна сказала моему отцу, что ей надо ехать в Ельню по школьным делам и что ехать она должна вместе со мной: М. И. Погодин распорядился привезти меня к нему в Ельню, откуда он повезет меня в Смоленск, чтобы показать глазному врачу.

И вечером мы поехали.

На станцию повез нас отец. Ночь была такая темная — хоть глаз выколи. Сверху нас поливал ни на минуту не прекращавшийся холодный осенний дождь. Дорога была разбитая, грязная, раскисшая. Ехали мучительно долго и тяжко. И хотя из дому взяли все, что только могли, чтобы укрыться от дождя, все мы и промокли и продрогли.

19