На Ельнинской земле

Но среди прочитанных книг была одна, которая и мне и моим друзьям запомнилась на долгие годы. Мне одно время казалось даже, что лучшей книги вообще не может быть. Этой книгой была повесть В. Дмитриевой «Митюха-учитель». В ней рассказывалось, как полуграмотный деревенский парень Митюха, преодолев, казалось бы, непреодолимые препятствия, которые встречались чуть ли не на каждом шагу, пережив тяжкую личную драму (от Митюхи ушла жена, приревновав его к молодой учительнице, у которой тот брал книги для чтения), в конце концов стал учителем в сельской школе.

Особенно трогательно писательница рассказала о том, как Митюха пешком пошел в Воронеж, чтобы поклониться праху своих земляков — А. В. Кольцова и И. С. Никитина. Я и сейчас еще как бы вижу рослого парня, босиком шагающего по пыльной летней дороге; за плечами у него болтаются подвешенные на палку сапоги, которые он взял для того, чтобы надеть их в городе; по обеим сторонам дороги шумит и качается высокая, поспевающая рожь. А Митюха идет все дальше и дальше...

Запомнился мне и конец повести: зимний вечер; занятия в школе давно уже кончились; за окнами — холодно, вьюжно; Митюха в школе один; он сидит у топящейся печки, сидит в полумраке, не зажигая огня, и думает о чем-то своем. Ему и грустно, и в то же время как-то по-особенному хорошо...

Повесть «Митюха-учитель» понравилась нам, несомненно, потому, что она соответствовала нашим настроениям, нашим стремлениям. В то время и Афонскому, и Шевченкову, и мне тоже хотелось стать кем-то вроде Митюхи-учителя, хотелось достичь в своей жизни чего-то хорошего, хотя мы вряд ли представляли тогда, в чем должно заключаться это хорошее и каким способом следует добиваться его.

3

Злейшими врагами моими в ту зиму были барышни, то есть две дочери нашего попа Евгения Глухарева. Барышнями их называли, по-видимому, по какой-то давней привычке. На самом же деле это были девицы-перестарки, вековухи. Жили они со своим вдовым отцом, делать ничего не умели, ничем особенно не интересовались, но мнения о себе были весьма высокого.

Каждый вечер, если не мешала погода, барышни совершали обычную свою прогулку: шли от Оселья к Глотовке, от Глотовки к Оселью, оттуда опять к Глотовке и обратно. И ничего бы в этом не было неприятного ни для меня, ни для моих друзей, если бы на полдороге от Оселья к Глотовке не стояла школа. А раз она стояла, то барышни, нагулявшись вдосталь, обязательно заходили в нее и прямехонько направлялись к учительнице Е. С. Горанской. Мы прямо-таки скрежетали зубами, заслышав вечером столь ненавистные шаги на школьном крыльце.

— Ну, опять приперлись! — негодовала наша троица.

Барышень не любила и учительница, но коль они уж пришли, то она должна была ставить самовар, угощать пришедших чаем и вести с ними пустые, никчемные и вместе с тем бесконечные разговоры.

Барышни уходили только часов в одиннадцать вечера. Время позднее. Учительнице пора спать, и ни о каком чтении вслух уже не могло быть и речи. Оставалось только злиться и на все корки ругать незваных гостей учительницы, что мы и делали как про себя, так и вслух.

4

Приблизительно в марте месяце Коля Афонский ушел из школы по каким-то семейным обстоятельствам, а на должность сторожа в школу поступил другой ее выпускник — Иван Лыженков. Но это не тот Лыженков, которого в школе прозвали Ваней Глаголом и который не пошел держать выпускные экзамены, зная, что все равно провалится. Этот Лыженков был однофамильцем и тезкой Глагола, и в школе он числился как Лыженков 2-й.

При новом стороже мы тоже продолжали наведываться в школу, хотя уже гораздо реже, чем раньше. Иногда мы заходили туда все трое, иногда поодиночке — когда как.

У Лыженкова 2-го была одна странная особенность. Все стены его комнаты, в которой он жил при школе, были увешаны бумажными пакетиками, прикрепленными посредством небольших гвоздиков, чаще всего деревянных. Найдет где-либо Лыженков 2-й уже исписавшееся и заржавевшее перо, ототрет его, отчистит насколько можно, заложит в небольшой бумажный пакетик и приколет к стене. А на пакетике непременно напишет: «Перо Ивана Лыженкова». То же самое он делал, если ему в руки попадался, например, обмылок. Он так же запаковывал его, писал на пакетике: «Мыло Ивана Лыженкова» — и пакетик прикреплял к стене, хотя обмылок был совсем маленький, тонкий, как лист бумаги, и воспользоваться им практически было невозможно. Можно было там прочесть и другие надписи: «Спичечная коробка Ивана Лыженкова», «Гвоздь Ивана Лыженкова», «Пуговица Ивана Лыженкова» и тому подобное.

В то время книгу Гоголя «Мертвые души» никто из нас еще не читал. Но о Плюшкине мы знали, если не ошибаюсь, по отрывку, напечатанному в школьной хрестоматии. И нового школьного сторожа мы прозвали Плюшкиным. Однако это не возымело никакого действия, и Лыженков 2-й продолжал прикреплять к стенам все новые и новые пакетики с новыми же надписями: «Иголка Ивана Лыженкова», «Нитки Ивана Лыженкова» и так далее.