На французской земле

И по необъяснимой случайности — в Германии была революция — на следующий день после этого разговора тот же самый, солдат в незастегнутом мундире, надетом на грязную рубаху, пришел к моему знакомому и предложил ему продать по сходной цене свою шинель, каску и винтовку, так как война была кончена и он уходил назад, к себе в Германию.

«Эта нация непобедима». Летом 1939 года мои друзья-поляки, муж и жена, проезжали через Германию в Польшу. В вагоне напротив них сидел пожилой немец в целлулоидовом воротничке, богатый гамбургский подрядчик, ехавший в Польшу навестить свою дочь, у которой недавно родился ребенок. Он ежеминутно восхищался Германией, ее государственным устройством, мудростью Гитлера, справедливостью германских законов. Немецкие граждане имели право вывозить за границу не больше шести марок. Приближаясь к Польше, старик стал волноваться. Таможенному офицеру он заявил, что он с собой везет не шесть марок, а больше. Он начал рыться во всех своих карманах, всюду находил деньги и набрал, наконец, около одиннадцати марок. Жалобным голосом он просил офицера оставить ему всю эту сумму. — Вы понимаете, я приезжаю ночью в чужую страну, в незнакомый город, мне нужно хотя бы на номер в гостинице…

Над ним все посмеивались, и, наконец, ему разрешили вывезти его одиннадцать марок. — Эта нация непобедима, — сказал мой друг своей жене. — Ты видишь, какая удивительная дисциплина у всех граждан, у любого немца, в том числе и этого старика. Ты видишь, ему в голову не придет мысль скрыть от контроля хотя бы самую незначительную сумму денег.

Поезд шел уже по польской территории. Старик обратился к моему другу: — Скажите, пожалуйста, где еще будут спрашивать, сколько у меня денег? — Больше не будут спрашивать. — Как, нигде, никто? — Нигде и никто.

Тогда он вздохнул с облегчением. — А разве у вас есть еще деньги? — спросил мой друг. — Еще? — сказал старик. — Я думаю. Что же, вы полагаете, я еду к дочери, она в трудном положении, а я буду оставлять все свои деньги этим мерзавцам? Вот, — он выдвинул чемодан, — у меня здесь сорок тысяч марок, которые я ей везу.

Мне всегда казалась неразрешимой эта немецкая загадка, но ее нельзя не констатировать: вчерашний германский офицер, добросовестно расстреливавший французских заложников, завтра, после поражения Германии, будет с таким же усердием делать то, что ему прикажут победители — подметать улицы или чистить сапоги, без всякого видимого ущерба для своего самолюбия. А через двадцать лет его сын будет бомбардировать незащищенные города мирных стран и гражданское население до тех пор, пока Германия не будет снова побеждена, и тогда он опять будет чистить сапоги или подметать улицы, как его отец.

Но в моменты вооруженного столкновения огромных человеческих масс, в разгар борьбы на поражение или на уничтожение все вопросы оценки, суждения и морали перестают существовать и уступают место другим, разрушительным силам. Народ, у которого в такие периоды продолжали бы преобладать возможности сколько-нибудь беспристрастного суждения, такой народ — и, особенно, его армия — был бы обречен заранее. Возможности суждения медленно возвращаются только после того, как война выиграна, — и это еще одно свидетельство инстинкта самосохранения или национальной жажды бессмертия, словом, выражение одного из основных законов, управляющих человечеством, — в той мере, в какой постижение этих законов нам доступно.

Даже в странах, где в нормальное время безраздельно или почти безраздельно властвует принцип частной инициативы и индивидуалистического начала, а в такие моменты все личное отходит на второй план, всякая индивидуальность начинает действовать только для коллектива. Достаточно вспомнить упрямый героизм целой страны — почти беззащитную Англию в 1940 году и летчиков, которые поднимались со своих аэродромов, зная наверное, что они идут на бой с врагом, преимущество которого колебалось от 6 до 10 против одного. Достаточно вспомнить дивизии генерала Мак-Арчера на Филиппинах^[29], месяцами ведущие заранее проигранную кампанию, — и станет понятно, что простейшее беспристрастное отношение к обстановке должно было бы с неумолимой логикой доказать этим людям бессмысленность всякого сопротивления и необходимость сдаться. Но ни англичане, ни американцы не сдались и не думали ни о каком беспристрастном суждении — и они выиграли войну.