На фронте затишье

Зуйков перебрасывает автомат за спину и идет вперед. Метров через пятьдесят он оглядывается, машет нам рукой, приглашая последовать за ним, а сам устремляется вперед тяжелой медлительной рысцой. Но капитан не спешит.

— Успеем, Дорохов. Подожди, — говорит он, сверля глазами спину сержанта. — Не зная броду — не суйся в воду. На передовой все надо делать с умом.

По голосу Кохова я чувствую — он волнуется. Это заметно и по его сузившимся глазам, и по тому, как нервно перебирает он пальцами тоненький ремешок бинокля.

Зуйков снова переходит на шаг, опять оборачивается и снова машет рукой. Он уже далеко — до него метров триста.

— Ну, Дорохов, теперь ты давай. Быстро. Я за тобой.

Стараюсь следовать Васиному примеру? сначала иду не спеша, потом прибавляю шаг и бегу до тех пор, пока не догоняю поджидающего меня сержанта.

— Здесь уже не достанет. Тут мы скрыты вон тем бугром, — с облегчением вздыхает Зуйков. — По-моему, они били оттуда.

Теперь очередь капитана. Придерживая кобуру с пистолетом, Кохов бежит резво, вприпрыжку, время от — времени поворачивая голову вправо и влево. А пожалуй, не зря опасается капитан. На нас с Зуйковым немцы могли просто не обратить внимания: мы совсем неприметные в своих серых солдатских шинелях. А на Кохове полушубок. В бинокль или оптический прицел нетрудно разглядеть, что он офицер.

Но все кончается благополучно. Проходим несколько километров по мерзлому полю и спускаемся в балку, где, по сведениям Кохова, должен быть командный пункт саперного батальона.

Здесь нас ожидает сюрприз: на дне оврага, у входа в блиндаж, обхватив обеими руками толстый коричневый портфель, на ящике из-под снарядов сидит начфин полка лейтенант Гальперин.

Его лицо густо поросло рыжей до красноты щетиной. Хромовые сапоги и полы шинели заляпаны грязью. На шее, поверх высокого воротника гимнастерки, серо-зеленый клетчатый шарф. Увидев нас, Гальперин порывисто бросается к Кохову. От бурной нескрываемой радости на ресницах лейтенанта появляются слезы.

— Это счастье, счастье, что я вас нашел, — почти шепотом, растроганно выговаривает Гальперин, хватая Зуйкова и капитана за рукава. — Я здесь целую ночь просидел. Вот тут, на этих ящиках. Понимаете, целую ночь!..

Он торопится скорее высказать все, что перечувствовал, и словно боится, что мы пройдем мимо, не станем слушать.

— Я не мог найти батарею Грибана. Я не могу выдать им деньги. Я не имел права пойти один, — проглатывая слова, буквально захлебывается начфин. А мы стоим, растерявшись от неожиданной встречи, и с удивлением разглядываем лейтенанта, всегда чистенького, всегда выбритого, а теперь грязного, обросшего и помятого.

Немного успокоившись, Гальперин доверительно сообщает, что в портфеле у него солидная сумма денег, что командир полка приказал ему отправиться на высотку к Грибану — выдать артиллеристам денежное содержание.

«И зачем это было делать? На что они нам — деньги? Уж не думает ли полковник, что на нашей высотке есть промтоварные магазины и «Гастрономы»?»

Но хотя мы все трое искренне удивляемся такому приказу, начфину от этого не легче. Он обязан как можно быстрее попасть на высотку.

— А ты отдай портфель Дорохову. Он один отнесет, — неожиданно предлагает Кохов.

Гальперин вздрагивает, застывает, смотрит на капитана с испугом.

— Вы что?! Разве так можно шутить!.. — Его желтые ресницы начинают часто-часто моргать. Гальперин с опаской оглядывается на солдат, которые расположились поблизости и прислушиваются к нашему разговору.

Вслед за Коховым мы сходим по ступенькам в блиндаж — капитальное сооружение, какие умеют строить только саперы. Стенки траншеи, ведущей к входу, забраны горбылем. Массивная дверь сделана из толстых, гладко обструганных досок. А сверху три наката из бревен, подобранных по толщине одно к одному. Такое перекрытие, наверное, способно выдержать солидную бомбу, не говоря уже о снарядах любого калибра.

В дверях нас встречает высокий плечистый майор. Он отходит на середину блиндажа и, наклонив голову, как будто потолок мешает ему выпрямиться, смотрит на нас выжидательно и изучающе. На его выцветшей, изрядно поношенной гимнастерке больше десятка орденов и медалей, которые при ярком электрическом освещении отбрасывают слепящие зайчики света.

У майора простое лицо с крупными грубоватыми чертами, прямой нос и темные кустистые брови. Судя по взгляду, глаза его не умеют прятаться, всегда смотрят открыто и смело. И только белая шапка седых волос выглядит у него чужой, искусственной. Она напоминает парик.

Если судить по лицу комбата — здоровому, ровному загару щек, по его высокому гладкому лбу, на котором нет ни одной морщинки, — ему не дашь больше тридцати — тридцати пяти. Но седина делает майора гораздо старше. Словно на память о молодости оставила она ему нетронутой маленькую темную прядку волос, стрелкой уходящую к левому уху. Ее заметно сразу, как только он поворачивается боком.