На грани веков

— Глянь, Иоцис, глянь! Неужто опять горит?

Иоцис уставился крапивными глазами и сплюнул.

— Нет еще, не горит, да скоро загорится. Чуть ветер посильней — искры из такой трубы как пить дать запалят крышу. Загорится, убей меня бог! Плиту, слышь, сложили, идолы!

— Чтобы этой потаскухе Инте было на чем собачье мясо жарить, пускай выроют нашего Дуксиса.

Оба словно выплюнули что-то, потом проглотили и, точно их кто-то подгонял, кинулись на свои прокосы.

Труба, плита, жилой придел — было на что подивиться, Пострелу в особенности. Он ухватил Мартыня за руку и принялся объяснять:

— Ты погляди, дым вовсе и не в окошко идет и не в дверь, а вон туда, по тому столбику. А он что, дырявый?

— Это, Пострел, труба.

— Ну я и говорю — труба.

Потом потянул его в жилье, точно Мартынь ничего не знал и не понимал.

— Глянь-ка, батя, это плита, мама сверху котел поставит — вот и похлебка сварится. А вот печка, куда лучше, чем у нас в лесу была, тут уж сырость не заведется. А это наш новый стол и новые лавки, и кровать тоже новая. А вот это…

Он подбежал к окошку и потыкал пальцем. Тут уж его познания оказались исчерпанными, он вопросительно глянул на отца.

— В это нельзя тыкать пальцем, и камнем нельзя кидать, оно совсем тоненькое и хрупкое, сразу сломается, и тогда к нам в комнату ветер и дождь будут попадать. Это стекло.

— Ага, стекло.

Кузнец долго и ласково глядел на дотошного исследователя, губы его несколько раз дернулись, и наконец он произнес:

— А почему ты зовешь меня батей?

Мальчик сердито нахмурился.

— Спрашивает, как дурной! Ну потому, что ты мой батя.

На самом-то деле Мартынь хотел спросить, кто его научил так называть, да не посмел. Больше Пострелу не на что было глядеть и не о чем спрашивать, он убежал в предовинье, где был совсем еще мягкий земляной пол, по нему так приятно шлепать босиком. Кузнец увидел идущую через двор Инту, позвал ее и за руку ввел в комнату. Давно уже он собирался сделать это, но всегда не хватало смелости, наконец он собрал ее по крохам, чувствуя, что надобно спешить, пока она не развеялась. И все же начал как нельзя глупее:

— А тебе тут нравится?

Видимо, она что-то почувствовала и напрасно пыталась высвободить руку. Ответ прозвучал чуть ли не сердито.

— Нравится… Разве это мужицкое жилье, это же дворец. Печь, плита, теплая лежанка — чего еще надо!

Мартынь попытался улыбнуться, но это ему не удалось. А тут Инта добавила совсем уже сердито:

— Ну, вот ты и на ноги встал, теперь мы с Пострелом можем уйти. Сейчас тебе только хозяйки не хватает, надобно приглядеть.

Мартынь придвинулся, чтобы твердо устоять на ногах, еле выдавливая слова.

— Пострел зовет меня батей… А ты не хочешь, чтобы я им был? Ты не хочешь — быть хозяйкой?

Ну вот, наконец-то — капли пота, огромные, точно бобы, скатывались прямо в глаза, но он не смел шевельнуться. Инта на миг обратила к нему лицо, оно было некрасивым, зато глаза прекрасные — он видел только их. И там тоже сверкнули две капли, она тут же смахнула их и ответила чуть слышно:

— Я-то хочу…

Так о чем еще толковать? Продолжая стоять рядом, он крепко пожал ей руку, и она ему ответила. Ну вот, наконец-то все уладилось.

4

Уладиться-то оно уладилось, да только в одном: наконец-то они убедились во взаимном согласии. Но оказалось, что этого мало. Пастор Лаубернского прихода просто-напросто выставил Мартыня с Интой за дверь. Он всегда ненавидел семейство Атаугов, старого Марциса не единожды предавал анафеме за ересь, язычество и колдовство, покойную Дарту — за то, что не ходила в кирху и придерживалась католической веры. А Мартынь — тот смутьян, подстрекатель и безбожник, только по его вине и приключилась эта неприятная история с законно повенчанной невестой Тениса Лаука — Майей Бриедис. Кроме того, старика нещадно мучила ломота в костях и, хотя на то, несомненно, была воля божья, каждого посетителя он считал извергом; слова человеческого от святого отца теперь никто не слышал — только крик да брань. А главное, время-то какое, не знаешь, что дозволено, что запрещено, — приходится быть осторожным.

Мартынь пошел к лиственскому барину. Холодкевич теперь редко бывал дома, — если не в Риге, то наверняка в Отроге, где дневал и ночевал. А когда его удалось застать — на коне, по дороге к баронессе Геттлинг, он только пожал плечами, подумал, потом решительно тряхнул головой. Никакого разрешения он дать не может, потому как в Танненгофе он теперь никто; остается только ждать, когда настоящие господа заявятся. Долго разговаривать не стал, сказал, как отрубил, и уехал. Ничего не поделаешь, приходилось ждать.

Вот они и ждали всю осень и зиму, а весной начались невиданные события и перемены.