На грани веков

— Сходи уж как-нибудь; Лавиза, погляди. Погода теперь жаркая, как бы в ранах черви не завелись. А заведутся — конец. Сама ведь знаешь — как тогда у Силамикелева брата.

— Тебе ведь тоже в ту сторону?

— Оно-то так, в ту сторону, да я уж лучше тут на сеновале пересплю. Все равно ведь во сне разок застонешь, а у меня старуха хлипкая, по каждому пустяку ревет. А через ельник я с тобой могу пройти. Дальше лес только по одну сторону, светло. Назад пойдешь, уж и месяц взойдет.

Лавиза увязала свой узелок. Молча они прошли через ельник. Только когда впереди завиднелась равнина, старуха промолвила:

— Не знаю, что у меня с глазами стряслось. Аккурат после Янова дня — как стемнеет, ну совсем ничего в сумерках не вижу.

— Да ведь уж не те года, Лавиза.

— Года, оно верно, что говорить. Живи и жди, жди и живи, только подохнуть все не можешь. Уж так мне белый свет опостылел. До смерти надоело смазывать ваши посеченные спины да стоны слушать. А разве я могу чем помочь? Чем я могу помочь?

— Ну, вот как твой выкормыш домой приедет, всем нам станет легче.

— Легче? Еще хуже нам будет. Эстонец говорит: бражничает, с девками путается, денег на него не напасешься. Эстонец с вас драл по одной шкуре, этот по две спустит. И на что я его своей грудью вскормила? Сунуть бы лучше что-нибудь такое, чтобы заснул и не пробудился. Все бы одной гадюкой меньше.

— Неладное ты говоришь, Лавиза. Без господ свет не стоял и не будет. Все гнездо не выморишь. Уж лучше свой барон пусть помыкает, чем невесть из какой дыры приблудный эстонец.

— И глуп же ты, миленький. Кнут он кнут и есть, кто бы им ни махал.

Ельник кончился, за ним было и впрямь светлее. Лавиза сказала:

— Ну, ступай, у тебя ведь глаза тоже немолодые. Оттуда, может, Падегова меня проводит.

Старик легонько похехекал.

— Со мной, Лавиза, и вовсе чудно: на солнце перед глазами вроде бы морок, а ночью они у меня, как у молодого парнишки.

Лавиза рассердилась.

— Не знаю, как у тебя с глазами… А вот смеешься ты, как малый парнишка. Еще разок надо бы эстонцу тебя огреть.

Несмотря на свои хваленые глаза, на обратном пути старик заметил встречного, только когда чуть не грудью столкнулся с ним. Смельчаком он никогда, по правде сказать, не был, поэтому отодвинулся в сторону и пробормотал:

— Я ничего… Я так… я в имение… я щебенку ношу…

И все же разглядел: да ведь это кузнец Мартынь. Дышал он тяжело, точно от быстрой ходьбы, заговорил только через минуту.

— Куда старая Лавиза пошла?

— Куда же ей идти — к Падегам. Криша на телегу бросили и увезли: уж так спину измолотили.

Он опять попытался засмеяться, но в невеселом смехе его послышались слезы. Мартынь схватил старика за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.

— Что ты вечно ржешь, ровно блаженный! Имение для нас пеклом стало, эстонец нас поедом ест.

— Да, сегодня в полдник хозяева тоже шептались этак. В самый сенокос кирпич возить гонит, а зарядят дожди, тогда ступай на покос.

— Хозяева… только шептаться и знают, больше ничего. У них сено на лугу сгниет, а нам, ремесленникам, батракам да нетягловым — кнут, розги, шкуру с нас дерут. Эстонец — да тут еще и молодой домой едет, теперь их двое будет. Неужто станем ждать, пока, как хромых ягнят, съедят одного за другим? Подыматься надобно, хватать что под руки попадется!

Старик попятился, пока не наткнулся спиной на ствол ели.

— Ошалел ты, Мартынь! Что ты сделаешь против господ? Как муху раздавят. Не дергай ты меня, старика, отпусти, у меня спину жжет.

— Спину — да, а вот глубже у тебя нигде не жжет! Ни у кого не жжет, в том-то и беда. Ничего с вами не добьешься. Чуете только то, что у самих горит, а что у других, у всего народа, так этого нет. Тут вам не до того, потому-то всякие эстонцы и топчут вас. Потому-то нас скотиной и сделали. Тьфу!..

Он сплюнул и исчез в темноте. Старик, отряхиваясь и что-то бормоча, поплелся дальше к имению.

Двор Сусуров сразу же за лесом первый, поодаль от дороги. Перелесок из семи сосен каждому хорошо знаком, даже в сумерках летней ночи виден еще издали. Клунька, где летом ютится батрак Клав с женой и тремя детьми, — в темноте, в самой гуще сосен, чуть в стороне от остальных двух строеньиц. У овина залаяла собака, почуяв чужого, но сразу же умолкла, когда вышел Клав. Дверь клуньки он плотно прикрыл, друзья сели на приступке навеса. Мартынь начал первый — он говорил, говорил, Клав только слушал, временами одобрительно хмыкая. Когда Мартынь кончил, помолчал, затем глубоко вздохнул, будто собираясь подымать тяжесть, разогнулся, хрустнув спиной, пожевал губами и выпалил:

— С хозяевами ты лучше вовсе не связывайся. С ними каши не сваришь. Я их во как знаю. Взять хоть моего Сусура — эх! Дома, где одна старуха его слышит, он стонет, ругается, а в имении на брюхе ползает… Если нельзя набрать людей, так и начинать не стоит. А мне — только дай знать, когда имение палить пойдем…

Да, сусурский Клав — человек стоящий, на него можно положиться. Сам он ничего не выдумает, а скажи, что надо делать, — назад не оглянется.