На грани веков

У двери сидел писарь, вооруженный пистолетом управляющего. Сознавая всю важность своей роли евнуха, он встал и с достоинством поклонился пастору.

Войдя в кладовку, пастор придал лицу самое благодушное выражение. Не рукав, а тыльную сторону ладони сунул он к губам Майи.

— Как поживаешь, дитя мое?

— Вы и сами видите, преподобный отец…

Может быть, прошедшей ночью она и плакала — глаза у нее слегка покраснели, но сейчас они были сухие и пустые, точно пересохшие за лето родники.

— Ну, грех тебе жаловаться. Здесь же такое изобилие — даже и у меня душа возжаждала бы вкусить от этой благодати, если бы не откушал я у господина управляющего.

Разговаривая, он старался дышать так, чтобы она не почувствовала запаха вина.

— Пусть они сами жрут, мне их добра не надобно.

— Нельзя так говорить, дитя мое, что бы там ни было, не держи зла в душе — сие есть грех. Господин управляющий тебе единого лишь добра желает. Уж не хотела ли и ты убежать?

— Куда же я могу убежать? Почему меня держат здесь, как грабителя с большой дороги?

— Только для твоего же блага, дочь моя. Чтобы ты могла спокойно продумать тот важный шаг, на который господь завтра тебя сподобит. Приготовиться к тому, что есть наиважнейшее в жизни каждой юницы.

— Нет, не господь сподобляет меня на то…

— Не говори глупости: и господь бог и господин управляющий, без их воли ни один волосок с твоей главы не упадет. А где сейчас этот паскудник, этот кузнец?

— Он вовсе не паскудник, а где он теперь, господину управляющему лучше знать. Вчера его весь день ловили по лесу. Может, уже связан и лежит в господской клети.

— Нет, нет, в клети его еще нету. Говорят, он хочет прийти за тобой?

— Никуда я с ним не пойду. Да и как он может прийти, коли в имении полно сторожей да писарь у дверей кашляет,

— Он не будет больше кашлять. Пускай кузнец приходит — ты поговори с ним последний раз, этак от души. Прими его, усади, угости чем-нибудь. Даже поцеловать его можешь разок на прощанье — один разок, это не грех, я дозволяю. А ежели он не захочет через двери — так это оконце, наверно, вынимается?

— Не хочу я, чтобы он приходил. Да и не придет он, не настолько уж спятил.

— Слушай, дитя, что я тебе говорю, ежели придет! Ночи теперь с вечера темные. Ты его успокой ласковым словом. Скажи, что уж так оно суждено, и ничего тут не изменишь. Скажи, что ты не можешь поступать против воли родных и своей.

— Преподобный отец, не учите меня лгать. Воли отца здесь не было, а моей и подавно. Не скажу я этого.

Пастор начал гневаться.

— Строптивица! Все равно это тебе не поможет. Все равно я тебя завтра обвенчаю с Тенисом.

— Не делайте этого, преподобный отец, ведь это грех великий. Жизни у нас с Тенисом не будет, уж это я точно знаю. Силком, против моей воли…

— Замолчи ты, распутница! Воля господина управляющего — господня воля, а я призван творить волю господа. Духом и плотью будь готова к завтрашнему дню.

Вышел пастор сердитый, даже руку на прощанье не дал поцеловать.

Дюжина мужиков с пилами и топорами направилась к Атаугам. Среди них четыре пильщика досок, четыре рижских каменщика и оба мастера. Рижанам нельзя было, конечно, приказать, но они вызвались добровольно, желая присутствовать при потехе, рассказом о которой все трактиры в Риге можно будет повеселить.

Староста с тремя барщинниками ехал в телеге Силамикелиса. Он раздраженно постукивал дубинкой по грядке — ему прямо не терпелось уничтожить это сатанинское капище и навсегда покончить со всеми ересями Марциса. Плетюган ткнул в спину возницу.

— Огрей, огрей, чего, как вошь, ползет!

Но телега и без того уже так тряслась по ухабам, что у седоков только шапки подпрыгивали. Лошадь эту эстонец выменял у какого-то шведского драгунского офицера. Большая, что домина, и костлявая, все ребра можно сосчитать, крестец узкий, как обушок ножа, хвост обрезан по репицу, мужицкие лошаденки ей чуть повыше подбрюшья. Пахать на этакой колокольне было чистое мученье: все рысью норовит, не дай бог, если в поле подвернется какой-нибудь камень, — лемех пополам, как лучина. Заслышит где-нибудь музыку, будь в телеге ли, в бороне — сейчас же выплясывать. Шею несет, что колодезный журавль. Но порожняком зато и мчит же! На переднюю левую, правда, припадает, но шагом таким вымахивает, что другая лошадь еле рысью за ней угонится. Когда на большаке пускали побыстрее, у ездока дух захватывало. Но зимой в лес по бревна Силамикелис ездил только на чалом. Он-то вообще отмалчивался, даже если кто-нибудь дивился резвому шагу его Драгуна.

Дубину староста оставил в телеге, но зато, как и все, захватил топор. Выругал пришедших пешком, когда те спустя некоторое время заявились в рощу. Отогнал каменщиков, которые хотели хорошенько разглядеть дуб и плоский камень с высеченной на нем диковинной вязью. Нечего здесь болтаться, коли пришли вместе с остальными, пускай работают.