На грани веков

Двумя дымящимися головешками неся пылающую третью, староста кинулся к вырубке, мастера тоже — каждый в свою сторону. Сухой ковер из мелких веток заполыхал с трех сторон, трескучее пламя обвилось вокруг стволов, кустарник наполнился смолистым дымом, ветерок перегонял его белым облаком над ригой и кузницей через дорогу к лугам — весь ольшаник по ту сторону побелел от дыма.

Нещадно ело глаза, пильщики и жигали проливали слезы. Похаживая вокруг дуба, приглядываясь к нему и злобно рыча, староста крепился-крепился и, наконец, все же потер глаза рукавом. Дело ясное, браться за дуб нечего и думать. Две пилы вместе еле-еле укладывались по его толщине, топорами здесь можно тюкать всю ночь, да, может, и завтра целый день. Это же не дерево, а кость — какое там кость, чистое железо!

— Дуб пускай стоит. Пускай колдун приходит сюда сидеть под ним и вшей из рубахи выбирать. Только вот камень убрать. Коль тут одна яма останется, так и ворожбе его конец.

Огонь на вырубке стал угасать. Сухие сучья прогорели, только в замшелых местах еще тлело. Белые стволы берез закоптились, толстая сочная кора не боялась такого зряшного огня. Староста махнул рукой.

— Пускай лежат. На той неделе управляющий пришлет людей на дрова разделать.

Но зато вокруг камня костер разожгли еще пуще. Камня уже давно не было видно, огромные языки пламени вздымались вверх, опаляя сучья дуба. До самого верха листья с той стороны свернулись, на стволе облупилась кора, из голой серой окостеневшей древесины большими каплями, точно сукровица, выступал коричневый сок.

Когда огонь постепенно опал, староста распределил мужиков. Длинными кольями они поскидали дымящиеся головни и угли, ветками посмели хлопья золы. Камень стал гладким и синеватым и так раскалился, что к нему не пригнешься. Двое мужиков принесли в кадушке воды из колодца. Четверо подняли ее до высоты плеч и опрокинули на раскаленную поверхность.

Словно тысяча змей зашипели разом. С шипеньем выбухнул вихрь пара и золы, что-то щелкнуло, словно пистолетный выстрел. Когда развиднелось, камень лежал в яме, расколовшийся вдоль на две половины. Староста от радости запрыгал не хуже каменщика с оторванным пальцем.

— Треснул! Пополам! Теперь телегу сюда, живо!

Подвели телегу. Лошадь фыркала от дыма и ни за что не хотела стоять на месте. Два человека ухватились за уздцы, чтобы удержать ее. Староста прошелся по костлявой спине можжевеловой дубинкой, но этим только еще больше разъярил ее. Лошадь всхрапнула и ощерилась. Нижняя губа отвисла, большие уши прижались, глаза выкатились, подернулись синеватой пленкой.

Первые, кто ухватился за камень, с криком отскочили прочь, потряхивая пальцами и поплевывая на ладони, — еще бы, сами же все время разводили на нем огонь. Взялись другие и тоже обожглись. Вырубили жерди и ваги, навалились плечом, стараясь полой кафтанов обернуть ладони, по двум слегам принялись вкатывать на телегу. Обломок был большой и тяжелый, с острыми, как нож, краями излома. С холодным столько народу бы управилось без особой натуги, а тут жжет, где ни возьмись, и режет, как осколки стекла. Староста совсем охрип, прыгая вокруг и ругаясь.

Наконец камень все же взвалили на телегу. Колеса заметно увязли в мягкой взбухшей земле рощицы. Державшие лошадь отскочили, вся толпа разом гикнула, лошадь дернулась, всхрапнула, клешни хомута затрещали, дуга припала к самому загривку, что-то лопнуло, но колеса все же начали вращаться. Швыряя песок и мох в глаза подгонявшим, огибая большую дугу, оставляя две глубокие борозды, лошадь рвалась вон из этого дымного пекла. Возчик и думать не мог о том, чтобы повернуть в нужную сторону; вцепившись в вожжи, спотыкаясь, он поспевал за нею, стараясь только удержаться на ногах. И все же в кустах не удержался, грохнулся ничком и протащился следом на брюхе, пока кто-то помоложе и половчее не выхватил у него вожжи из рук. Вопя и размахивая руками, давая напрасные советы, тпрукая, вся орава побежала следом за возом.

Когда стих гам в низине за овином, из сосняка вылез старый кузнец. Гребя руками, точно веслами, он проскользнул сквозь кусты и остановился с заветренной стороны на месте учиненного побоища. Долго-долго смотрел на свой опаленный дуб и на камень, который лежал в углублении, обратив кверху излом так, словно упал навзничь. Затем обернулся к своим березам. Пересчитал их, оглядел каждую по отдельности, словно обласкал взглядом от комля до вершины. Верхушка одной рухнула на высоко вздернутый комель другой, заломилась — точно голова с переломанной шеей. Марцис осторожно взялся за последний сук, подергал в одну, в другую сторону, затем опустил на обгорелый мох.

— Та-ак… Что ж, лежи…

Где-то, казалось, далеко в лощине, снова послышались крики, ругань и удары. Старый кузнец обошел вокруг порубки, пробрался сквозь кустарник, затем в дымных клубах направился в сторону дома. Понизу стлался дым такой густой, что ноги сразу же исчезли. Видно было только согнутое туловище, почти лежавшее над самой землей, и руки, вздымающиеся, точно весла. Как призрак, тяжело плыл он в белом облаке.