На грани веков

Всю дорогу из Пруссии, через Литву и Курляндию, Курту было неясно, зачем он все-таки едет сюда. Зачем так легко оставил полюбившийся ему мир науки и искусства, чтобы в уныло громыхающей колымаге вконец разбитому и изломанному шесть недель кряду трястись по лесам и болотам, где даже днем из чащи поблескивают волчьи глаза, а ночью не дают покоя комары. Теперь он понимал зачем. Понимал не умом. Нет… совсем иначе. Он как-то разом почувствовал то, что все эти десять лет таилось в каждой частице его тела и где-то глубоко-глубоко в душе. Невероятно глупой казалась ему собственная ирония в те минуты, когда подвыпившие друзья пели сентиментальные песенки о родине и о возвращении домой, когда по их раскрасневшимся щекам катились слезы. Теперь он сам готов был заплакать — не от грусти, а от охватившей его радости, от того, что он снова на родине, на печальной, прекрасной родине, пышную растительность которой не смогли уничтожить ни войны, ни огонь, ни голод, ни мор. Одна кружка кислого, пахнущего багульником лифляндского питья опьянила его сильнее, чем в былые времена бесчисленные кубки рейнвейна, бургундского и мягкого, как молоко, баварского пива.

Курт растянулся на широкой скамье у стены. Холщовая простыня, сотканная лифляндской крестьянкой, была груба, но отлично выбелена на солнце и чисто выстирана. Голова покоится на пуховой подушке, а спина погрузилась в только что принесенное свежее сено. Пахнут новые еловые бревна, покрытые, точно росой, янтарно-желтыми капельками смолы. Лес шумит по-прежнему, лишь птицы, как только полуденный зной усилился, стали понемногу затихать.

Когда Курт проснулся, затих и шум леса. В клубах туч отсвечивало багровое зарево заката, порозовела и синева неба. Если пристально всмотреться, уже можно различить зеленоватую звезду. Корчмарь поглядывал через стол, тихо звякая посудой. В нос ударил запах жареного мяса, но чувства голода у Курта он не вызвал. Сквозь щелочки глаз Курт наблюдал за корчмарем, суетящимся у стола. В сумерках он казался еще более вкрадчивым и юрким, чем днем, — видимо, потому, что все время снует на цыпочках. Расставив посуду, он быстро огляделся. Длинными пальцами осторожно поднял лежащий на столе, оправленный в чеканное серебро пистолет. Пощупал и помял в ладони конец шелкового пояса, словно прикидывая, сколько такой может стоить. Склонив голову, взглянул на спящего, затем, оглянувшись, выскользнул вон.

«Лиса, — подумал Курт, вставая. — Настоящая лиса… Как бы он не почуял то, что я сам еще не продумал. Как знать, что у этого поляка на уме?»

Сумерки все сгущались, и в комнате становилось как-то неуютно. Вблизи окна, правда, света еще достаточно, хотя и выходило оно на юго-восточную сторону. Есть не хотелось. Ага, большая коричневая глиняная кружка пива с белой шапкой пены! Курт попробовал. Приятно прохладное, хорошо утоляет жажду, слегка напоминает то, к которому он привык в Германии. Должно быть, под вечер привезли из Берггофа. Курт поставил локти на стол, обхватил ладонями голову и постарался вспомнить, о чем же это важном думал он засыпая.

На мягкой еловой доске на уровне человеческого роста вырезано пять мелких строчек. Полустершиеся, в сумерках почти не различимые, только самая последняя вырезана размашистее и глубже. Pro aris et focis[1] — изречение древних римлян. Курт пристально вглядывался в него, перечитывал по нескольку раз, словно эти четыре латинских слова не были ему издавна знакомы. Нет, знакомы, но только своей оболочкой, внешне… Кто здесь до него останавливался, в этой комнатке, и почему этот человек, видимо, как и он сейчас, разбираясь в своих мыслях и грезя наяву, вырезал призыв к борьбе за алтарь и свой очаг? Борьба за отчизну! Да, это именно то… Эти очертания букв словно запылали перед ним. Проникли глубоко в мозг, взволновали кровь, подняли на ноги.

Да! За свой очаг! Это именно то…

Курт ходил по комнате, сцепив руки за спиной, откинув голову и полузакрыв глаза. Все равно в комнате уже такой мрак, что стену скорей можно ощутить, чем увидеть. Вскоре он натолкнулся на нее и только тогда опомнился. Ночь, Тесовые половицы поскрипывали под ногами. Кто знает, может, через какую-нибудь щель или дырочку от сучка следит за ним предательский глаз, чтобы по шагам, по малейшим движениям разгадать, что скрывается в его мозгу… Он снова присел к столу и тихонько подобрал ноги под скамью.

Лес подступил к самому окну. Тьма непроглядная — переплет окна еле-еле можно различить. Все заволокло, ни одной звезды не видно. И тишина, жуткая тишина. Где-то внизу потрескивает сверчок, как будто острый буравчик вгрызается в звонкое еловое бревно. Курт почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

Полночь, верно, уже недалеко. Переплет оконной рамы совсем растаял в темноте. Даже осязаемым казался этот мрак, стесняющий дыхание. Только сейчас Курт понял, какую сделал глупость, проспав весь день. Тяжелой усталости в теле уже не было, но и сон не приходил. От бесцельного и напряженного разглядывания темноты в глазах запрыгали зеленые искры.