На империалистической войне

Снова кучка домиков у пригорка, не видная издали, скрытая от путников деревьями. Называется тоже — Пляттен. Старичок-немец сидит на скамеечке у дома, дряхленький, седенький, слезливый. Больше — ни души во всем по­селке. Вот — немецкая школа. Вот добротный каменный дом. В огороде — тьма кроликов. Никто на них, даже из ка­заков, не зарится. В сенях валяется сломанный велосипед. В квартире все брошено так, как было в повседневной жизни. На столе стоит недоеденный обед. На белом блюде много котлет. Так хочется их съесть. А что, если отравленные? Вы­ходим... В следующем доме черепичная крыша разворочена снарядом. В огороде на дорожке убитая утка, а в кустах шмы­гают белые, пушистые, словно комочки невесомой овечь­ей шерсти, кролики; сколько их здесь — ай-яй-яй! Покажет красный глаз — и удерет, спрячется. На грядках много круп­ных огурцов. Не утерпели — нарвали.

Справа за поселком, в стороне от нашей дороги, догора­ет сенной сарай. В нем сгорели тяжелораненые: там находил­ся немецкий врачебный пункт. Сгорели только наши плен­ные, так как своих немцы успели вывезти. Об этом рассказы­вают двое наших раненых, ползущих на четвереньках по ка­наве. И они были в плену и лежали в том сенном сарае. Они радуются, что, брошенные на произвол судьбы, не замерзли и не умерли минувшей ночью. Теперь, когда их положили на носилки, один тут же потерял сознание, а второй, бледный, будто с того света, все силится пересказать своим о прошлой страшной ночи. Хвалит немцев, которые, пока не сбежали, очень хорошо за ними смотрели. «А мы думали: прикончат нас», — на губах у него слабая улыбка. Но их сразу помести­ли в фургон с красным крестом на белом полотне и повезли. «В Расеюшку на побывку!» — шутят наши батарейцы.

Тем временем возвращается разведка, и батарея про­должает путь.

Только взобрались на пригорок... Груды светло-синих немецких трупов! Изорванная одежда, продавленные каски, поломанные карабины и винтовки, а возле каждого убитого горки стреляных гильз. Самые разные, одна страшнее дру­гой, позы мертвых: скрюченные, ничком, навзничь с выстав­ленными вверх сжатыми кулаками. Вот один весь изогнутый, с пышными усами, обтыканный вокруг ветками, — видимо, раненого заслонили товарищи от солнца, и он умер в страш­ных муках. Или, может быть, сам себя загородил, стреляя. Дыхание перехватывает у меня в горле, не могу смотреть... Возможно, это работа нашей батареи!

Я нашел новенький немецкий бинокль; взял, нацепил себе через плечо. Тут же в целой, блестящей, с большим золотым орлом офицерской каске увидел недописанное письмо убитого. Заскребло на сердце, стало стыдно, тяжко. Я вложил письмо в каску и поскорей бросил ее, но одумал­ся и положил на грудь трупу. И потом еще видел, что наш батареец Толстов, славный парень, взял руку одного убито­го немца, подержал ее, окостеневшую, и тихонько опустил. Зачем он это делал? Должно быть, интересовался, что такое мертвый.

Некоторые солдаты тащат рыжие, косматые немецкие ранцы, копаются в них. Вытаскивают оттуда, с какой-то ра­достной жадностью и немножко с опасением оловянную ложку, мыло, полотенчико, кусочек белого хлеба. Вилки и столовые ножи отбрасывают в сторону, как ненужные для солдата вещи.

Кто-то нашел в немецком ранце сладкие желтые суха­рики. Один дали мне. Я попробовал — стало противно, за­мутило, будто у меня что-то лишнее во рту, распирает меня...

Варшлеген

6 августа.

Весь этот день были в походе. Наша батарея снова в авангарде. Догнали обоз немецких мирных жителей. Они смотрели на нас враждебно и испуганно. Едут большей ча­стью старики, женщины и дети. Повозки нагружены всяким добром, за повозкой — корова с огромным выменем. В каж­дую повозку впряжена пара лошадей. Правит лошадьми ста­рик, сидящий впереди с трубкой в зубах; за коровой присма­тривает сидящая сзади старуха. Дети и девушки посередине, с кошкой или собакой. Девушек красивых мало. Весь обоз, по приказу начальника штаба, повернули назад, домой, от­куда кто выехал.

Проезжали оставленное жителями местечко. На куль­туру завидно смотреть! И больно сердцу, что Беларусь, по сравнению, дикая-дикая!

На улице в пыли лежал труп молодого немецкого парня в заплатанном на локтях пиджаке. Возле него — поломан­ный велосипед. Говорят, это — переодетый немецкий раз­ведчик, убитый догнавшими его казаками. И все мы ехали мимо — так, посмотрел и отвернулся...

Из одного дома выходит наш пехотинец. В руках бан­ка меда и стеариновая свечка. Зачем она ему? Из-за крыль­ца выглянул старый немец, снял перед солдатом потрепан­ную шляпу и низко склонил лысую, с трубкой в зубах, голо­ву. Солдат радостно смеется. Противно смотреть.

Снова догнали еще более длинный обоз немецких бе­женцев. Одна красивая немочка смеется и плачет, сидя на своем возу. Старуха, вероятно, мать, молча оглядывается на нее и старательно дергает веревку, которой привязана к те­леге большая, медлительная корова.

Мы направляемся к Кёнигсбергу. Где-то глухо отдаются орудийные выстрелы. Там, говорят, сражается наш 20-й кор­пус. Видно далекое и ясное зарево.