На империалистической войне

Уже и казаков много прибыло. После ужина я увидел нескольких и в нашей казарме: пришли в гости к батарей­цам. Все они симпатичные люди, но несусветные врали: с важным видом несут всякую околесицу, и почище, чем пан Домбровский, потому что с шутками. Надеются пере­вернуть вверх ногами всю Германию. Вихрастые, с красны­ми лампасами, довольно рослые, осанистые.

Много пригнали и запасных — бородатых, хозяй­ственных людей. Они степенные, молчаливые.

Все и всё перемешалось в казарме...

Потом — сон. Солдаты и лежат, и ходят, ругаются, кри­чат, пишут на маленьком шкафчике-столике письма при свете единственной, с закопченным стеклом лампочки (на всю огромную комнату). Уснуть было невозможно — будят беспрестанно, разыскивая тех, кому идти в наряд, на де­журство. Крики и ругань.

Еще два дня и две ночи прошли в таком же беспоряд­ке и столпотворении.

Шумные, но пустые и тоскливые для меня дни!

Дневник

24 июля.

Выступили из местечка. В поход, на границу. Перед от­правкой — молебен. Проповедь попа и речь генерала. Офи­церы все перецеловались. Солдаты кричали «ура». Я молчал.

25 июля.

Едем. Один ездовой попал под колесо пушки и сломал ногу. Говорят — умышленно. А что, если бы и мне так? — ду­маю.

Командир отдал приказ, чтобы мы, телефонисты, стоя­ли со своими двуколками и ждали. Стоим возле сада. Висят над головой вишни. Прибегает поручик Пупский. «Почему не отпрягаете?» — «Командир не приказали, ваше благоро­дие!» — «Что вы... детишки? Отпрягать!» И обругал послед­ними словами, а черт знает за что.

27 июля.

Два дня роем окопы. Я вижу все это первый раз в жизни. Помогаю, но как-то неуверенно. Командир заметил — и об­ругал меня.

28 июля.

Окопы... Вчера умылся дождевой водой, которая натек­ла за ночь на брезенты на двуколке. Сегодня совсем не умы­вался. Ворочаемся всю ночь, как собаки, под этими брезен­тами. Украинец Ехимчик, наш новичок из запасных, говорит так: «У мэнэ собака... Я ему будку издэлаю...»

29 июля.

У меня украли банку консервов. Думаю на Ехимчика, но молчу. А он молится Богу, повернувшись лицом к саду, к вишням.

30 июля.

Нет времени. Роем окопы.

1 августа.

Выехали. Проехали Симно, Кросняны. Привал. Обеда­ем. Крестьяне-жмогусы раздавали сало и хлеб. Я стеснялся подойти. Очень жалею. Съел то, что дал Пекельный, и пошел покупать, но ничего не продали.

Вечером на привале Лобков полез на вишню. Командир увидел из окна и выскочил из хаты. «По морде тебе дать? В походе первый наказ: обывателя не обижай!..» И бац! бац! его то по одной щеке, то по другой. Мне говорили, что ко­мандир наш дерется, да я не верил. Теперь увидел. Нервный он: так разозлился, что даже пена на губах выступила. Мы давно стоим, а хвост нашей колонны все еще тянется мимо нас на привал в разные хутора. Пехоты — тьма. Как они уста­ли! Хорошо, что я в артиллерии.

2 августа.

Выступили в половине восьмого утра. На дороге, по­строившись в колонну, чего-то ждали аж до половины де­сятого. А встали — по приказу в шесть часов, но на самом деле еще раньше. Кто в этом виноват? Начальник колонны? Плохо...

3 августа.

В походе. Граница рядом. Небо начинает хмуриться. Привал. Длинная серая лента, растянувшаяся по дороге на несколько верст, села на землю. Навстречу этой ленте, прижимаясь к противоположному краю дороги, тащится немецкая колымажка с парой гнеденьких подстриженных лошадей. Правит рыжеусый, бледный как полотно, немчик в черном, домашнего сукна костюме, в синем жилете с длин­ным рядом блестящих пуговиц. Рядом с ним сидит грузный пехотинец-конвоир, поставив ружье прикладом вниз между колен. Наш командир провожает колымажку быстрым, лю­бопытным и несколько пренебрежительным взглядом. Нем­чик упрашивает конвоира, чтобы разрешил остановиться. Тот добродушно усмехается и не возражает. Немчик выска­кивает из колымажки и бросается к командиру:

— Ваше дитство!! — стоя на коленях, он ловит руку ко­мандира, чтобы поцеловать.

— Пшёл! — с какой-то злорадной враждебностью к нем­цам гордо гнусавит подполковник и, отступив, задумчиво, поверх наших голов, вглядывается в неведомые дали.

Подходит артиллерийский кандидат и спрашивает о чем-то немчика по-немецки. У того снова появляется на­дежда, и он с жалкой просьбой в глазах говорит, говорит, сбивается и снова говорит.

— Я не шпион... Я русский, хоть и немец... Русский не­мец... Не хочу расстреливаться. Ехал только в костел.

Дрожащими руками достает из колымажки, из сена, большое румяное яблоко и протягивает кандидату. Яблоко падает на землю, в пыль... Его ловят несколько рук, а в этот момент солдатюга-костромич окает:

— Попался-то! А кговорил: наши ваших-то как мух подавят...

— Земляк! Разве я это говорил?!

— По ко-о-оням! — разносится команда, и кучка сол­дат врассыпную бросилась от колымажки, серая лента-змея ползет дальше...

Тучи заволакивают небо. Привал вблизи Эйдкунена (Вержболово, Кибарты). Виден пожар. Пошел дождь. Сно­ва везут того немца. Съежившийся, жалкий, покорно правит лошадьми. По бокам — два солдата с винтовками! «Его мо­гут повесить!» — сказал кто-то из начальников.