На империалистической войне

Солдаты, которые приходили на батарею из казарм, рассказывали, каким добряком стал теперь Хитрунов. Один солдатик, не знаю его фамилии, даже показал, как теперь «виляет хвостом» Хитрунов. Солдат просунул скрученную полу шинели назад между ногами и прошелся, виляя этим «хвостом» и изображая Хитрунова (побренчав пальцами по губе, циркнул на них слюной и подкручивая усики). Этот же солдатик говорил, что Хитрунов теперь — станет немного в сторонке и подслушивает, о чем говорят солдаты. Я понял, что Хитрунов опасается, что на войне его могут убить свои же солдаты в отместку за его всевозможные обиды.

Меня это удивило, так как мне казалось, что Хитрунов довольно хорошо относится к солдатам, сами солдаты гово­рили, что он неплохой человек... Так чего же ему бояться?

О старшем писаре говорили, что он очень «завострился»: похудел, глаза запали, нос вытянулся — боится войны.

В казармах, рассказывали они, всех обмундировывают, дают все новенькое серо-зеленого цвета. Выдают и новые сапоги — и наши телефонисты очень сокрушались, что в местечке не хотят платить за них и пятой части «мирной» цены. Но, говорят, солдат на торгу — полным-полно!Ночью 19-20 июля Германия объявила войну России...

Дождались. А то все еще будто шутки шутили.

Так вот — теперь я на войне! Убьют? Лучше не думать...

Вечером 19-го наша смена отправилась в казармы на об­мундирование. С нами шел Шалопутов. Он приходил на ба­тарею по какому-то делу к поручику Пупскому; хвастался, что даже пил с ним в палатке чай. На пустынной темной ули­це он крикнул какому-то местечковому жителю:

— Пан! Дай прикурить... — и вдобавок обругал его по­хабными словами.

Громко и дрожа от возмущения, я сказал:

— Хулиган! Не трогайте штатских людей...

Правда, мы с ним отстали немного, и другие солдаты могли не услышать, что я так сказал ему. Шалопутов же с на­рочитым безразличием и делая вид, что принимает мои сло­ва за шутку, буркнул мне:

— Шляпа вы, а не солдат.

Но я понял, что теперь я уже перестал быть с ним «шля­пой», хотя у меня даже ноги дрожали от злости...

Находясь в казарме, я пересмотрел свое имущество, пе­релистал свои книжечки. Эх, и зачем я их столько сюда вез? Все это теперь погибнет, как погибну, может быть, и я сам... во славу... во славу... чего? Освобождения «малых» народов? А освободится ли мой народ? Что ему даст эта война? Луч­ше не думать...

Заходил на почту; никаких посылок не принимают. Письма приняли, но почему-то сказали, что и за доставку заказных теперь не ручаются. А ведь кажется, что поезда хо­дят, как и прежде,— так почему же они так говорят?

В местечке видел много запасных. И их пригоняют все больше.

— Шкандальный запас. Чи пан ест поляк? — спросил у меня лавочник, видимо, ополяченный жмогус, когда я, по­купая у него бумагу, говорил с ним по-белорусски.

— А что? — холодно ответил я вопросом на вопрос.

— Ниц, проше пана... Тшэба модлиц сен пану Езусу!

И правда: уже все местечко молится, охает, стонет — и бешено спекулирует солдатскими сапогами, обносками и чем «пан Езус» послал.

Среди этого многолюдья я чувствовал себя невероятно одиноким. Мысли мои устремились домой, к родным. Что там у них? Сегодня Илья (пишу 20-го июля), праздник, яр­марка. Здесь я совсем забыл, что Иьин день, а когда-то на этого самого Илью — сколько было ярмарочных радостей! Нет, теперь тревожно и там. Плачут несчастные люди. Что будет, что будет? Не знаю, что будет, и никто не знает.

Перед самым отъездом с позиции я увидел еще одного офицера нашей батареи — штабс-капитана Домбровского. До этого он был где-то в командировке, покупал коней для батареи, что ли. Большой, круглый; лицо у него очень пол­ное и очень красное, глаза заплыли жиром; говорит он по-пански: се-се-се. Шалопутов сказал мне о нем, что это «обру­севший литовский поляк магометанской религии». Иногда и Шалопутов удачное изречет.

Домбровский привез нам новости: «Наши уже в Герма­нии на пятьдесят верст... немцы прямо стонут... Посланник германский, когда объявлял в Петербурге о начале войны, нервничал, аж трясся... дрожала бумага в его руках... Вержболово и Эйдкунен сожжены... Казакам позволено делать все, что хотят, так они там!.. Япония захватила Кяо-Чао. Английский флот направляется к нашим берегам, нам на помощь... Наш конный полк подорвал мост... где-то пойма­ли немецкого шпиона... »

Не скупился на новости жизнерадостный пан Дом­бровский, но немного, должно быть, привирал для удали.

— Послезавтра и мы уже будем в Пруссии! — с ликова­нием, веселый, говорливый, подбадривал он нас.

В казармы прибыли вечером.

Тут я услышал от Шалопутова, что Франц-Иосиф, от волнений в такие преклонные годы, скончался... «Бедный дедуля!» — пожалел благородный юнкер покойника, благо­родного императора. А ходил он в этот момент с длинню­щим шестом вокруг костра, в котором горели документы ба­тарейного архива, ворошил обгоревшие пачки бумаг и важ­но сопел — освещенный с одного бока, темный с другого.

Ужинали мы в темноте, возле осинника, что рос перед казармами. Людские голоса, фырканье лошадей...