На империалистической войне

18 июля начали забирать запасных, и Гирша Беленький, который теперь тоже был телефонистом, пересказывал мне по телефону с наблюдательного пункта, находящегося вбли­зи местечка, что он там слышит и видит: «Браток! За Нема­ном в местечке бабы плачут, запасных провожают. Первого забрали в пять часов утра. Жена оторваться не могла, люди оторвали... » — «Беда!» — «Беда, браток! Но ничего! Сейчас, похоже, легче пошло: мимо меня много запасных едет в уезд на мобилизацию, так даже смеются, шапками мне машут... Ах, браток, живем?» — «Живем!» — кричу и я ему в трубку. И слышу, смеется он, — смеюсь и я. Беленький с виду вовсе не беленький, а рыжий и необычайно веснушчатый. Голова, лицо, нос, глаза — все у него круглое и рыже-веснушчатое, но все оно у него всегда смеется, милое и симпатичное. Бе­ленький дружелюбен и пошутить горазд. Он первый больше всех в батарее пришелся мне по душе.

Потом приехал на дежурство капитан Смирнов — ти­хий, спокойный и, кажется, добрый человек и начальник. С виду он очень скромный, среднего роста и средней силы мужчина, неприметный, с лицом, каких много, с подстри­женной бородкой, сероглазый. Первым делом он приказал двум сменам по очереди сходить в лес и нарубить там со­сенок, чтобы замаскировать нашу позицию, потому что уже можно ждать в гости немецких летчиков. И я подумал: так просто и так необходимо было — укрыть от вражеского гла­за пушки на высоком холме... А ведь раньше это не было сде­лано, и ни Пупскому, ни подпоручику Иванову, дежурившим до него, и в голову, по-видимому, такое не пришло. И поче­му, например, и сам я не додумался, что делают подобную маскировку?

Подпоручик Иванов — упитанный, розовый, как пан­ский кабанчик. Он был прикомандирован в нашу батарею из пехоты, и это обстоятельство почему-то принижало его офи­церское достоинство в глазах наших батарейцев. Он не знал в лицо всех солдат батареи; увидев меня впервые, спросил:

— Что же ты такой беленький?

— Не могу знать, ваше благородие! — ответил я, вскочив и отдав честь, и обрадовался, что получилось это у меня очень ловко, как у настоящего солдата. А мой непосредственный на­чальник, старший телефонист Лаптев, улыбнувшись, сказал:

— Он у нас новый вольноопределяющийся, вашблагродь!

Подпоручик покраснел до корней волос:

— А-а... Почему же вам не нашьют шнурков вольно­определяющегося?

(А я ходил без этих шнурков, потому что их пока что нигде нельзя было достать.) Мне тогда было смешно, что он покраснел.

19-го июля произошел один примечательный случай... Приехала наша кухня, мы пообедали, я сидел у телефона и любовался широкими просторами. Свободные от службы солдаты разбрелись кто куда. Пупский лег спать. В это время по полю гуляли ксендз и его гость — клирик. Из любопыт­ства они совсем близко подошли к батарее. Дежурный сол­дат окриками запретил им приближаться. Они повернули назад, но старший фейерверкер, костромич Соколов, прика­зал догнать их и привести на батарею. Разбудили Пупского, и он, недовольный, что потревожили, заспанный и злой, вы­шел из палатки.

— Где шпионы? — нарочно крикнул он.

Привели обоих, испуганных, побледневших, в черных ксендзовских сутанах. Ксендз был невысокого роста, тол­стенький, он снял перед Пупским шляпу. Голова у него кру­глая, черноволосая, с выбритым кружком на макушке. Он сбивчиво, с сильным литовским акцентом говорил что-то прерывающимся от волнения и возмущения голосом. А кли­рик, худой, длиннолицый и светловолосый, молчал и таращил свои голубые литовские глаза с болезненным выражением. Поручик, делая вид, что и слушать не желает их объяснений, стал издеваться, сказал, что их, как немецких шпионов, рас­стреляют, а пока что им придется часик-другой побыть здесь, а потом их отведут к коменданту в бригаду. Несчастные ду­ховные особы от непредвиденной беды и досады совсем пали духом... Но тут явились выручать их крестьяне с хутора.

— Это наш отец-настоятель... вот и дом ихний, и лужок, и сад... их и земский знает, и исправник...

Постращав и поиздевавшись, Пупский милостиво раз­решил ксендзам «уносить свои головы» (так и сказал!) Они стали кланяться, а он захохотал, солдаты старательно под­хватили смех начальника.

— За вами теперь будут следить! — крикнул им вдогон­ку поручик...

Светловолосый высокий клирик невольно оглянулся и приподнял шляпу, потом что-то стал говорить ксендзу, ве­роятно, пытаясь его успокоить, но тот шел, уставив глаза в землю, и, видимо, сильно удрученный, молчал.

— На границе семерых ксендзов уже повесили, — со­врал солдатам Пупский не моргнув глазом и пошел в палатку.